Иван Оченков - Пушки царя Иоганна [litres]

– А отчего вы не пристрелили его?

– Заряды кончились, – не стал я распространяться о причинах.

– Что же, если вы не разбили ему голову, то спасли жизнь.

– Голова что, вот если бы ты его в задницу пырнул, чем бы он на жизнь зарабатывал?

– Я смотрю, вашему величеству лучше, – засмеялся Корнилий.

– Определенно. Ты, кстати, откуда взялся?

– Из Можайска. Вы так неожиданно возглавили атаку поместных, что я не успел ни помешать, ни присоединиться. А увидев, что над кирасирами развевается ваш штандарт, поспешил на помощь. И, слава Создателю, успел вовремя.

– Да уж, тут не поспоришь…

– Государь! – загалдели вокруг меня рынды, отогнавшие наконец поляков и сообразившие, что охраняемого лица нигде не видно. – Государь, ты не ранен?

– Не дождетесь, – усмехнулся я и едва не упал. – Ой, держите меня семеро! Помял-таки, проклятый…

Пока мы так дрались, командовавший нашей артиллерией Ван Дейк подтянул пушки и несколькими залпами заставил поляков отойти. Сражение было окончено. Нам достались вражеский лагерь и усеянное трупами поле боя. Вельяминов готовил полки для преследования отступавшего неприятеля, а я занял место в наскоро приготовленных для меня носилках.

– Как там Пожарский? – спросил я у Михальского.

– Живой, слава богу, – громко, так, чтобы слышали рынды и прежде всего – Петька Пожарский, отозвался он. Затем, оглянувшись, наклонился и тихонько прошептал: – Однако это не все новости. Прибыл гонец из Москвы.

– И что там? – поморщился я, ожидая очередную каверзу.

Ответ едва не выбил меня из носилок.

– Бунт!

– Что?!

– Бунт, государь. Толком ничего не ясно, ведомо только, что стрельцы и бояре заперлись в кремле, а иные в Иноземной слободе отбиваются.

– Кто зачинщик?

– Телятевский.

– Да что же это за наказание такое: где какая неподобь – так сразу Телятевский! Слушай, Корнилий: что хочешь делай, но этого мерзавца добудь мне!

– Может, лучше Владислава?

– Да ну его к черту, этого Владислава. Как пришел, так и уйдет, а вот этот треклятый Телятевский мне уже в печенке сидит!

Над златоглавой Москвой плыл густой, просто обволакивающий, колокольный звон. В дни праздничные его называли малиновым, но сегодня жителей стольного града он совсем не радовал. Во всех соборах, церквях и монастырях денно и нощно служили литургии об одолении супостата, но привычные молитвословия не приносили успокоения душам верующих. Откуда-то взялось огромное количество юродивых, бродячих монахов и просто кликуш, сулящих разные беды москвичам. Те с тоской вспоминали Смутное разорение и торопливо крестились. Один из юродивых даже кричал, что все беды посланы Господом оттого, что москвичи отказались от крестного целования королевичу Владиславу и выбрали безбожного немца. Случившиеся неподалеку стрельцы недолго думая стали вязать крамольника. Правда, толпящимся вокруг простым людям не больно-то понравилось, что пришлые ратники хотят имать божьего человека, и они встали на его защиту.

– Чего творите, окаянные, – кричали они, – как воевать, так вас нету!

Стрельцы поначалу смутились, но затем, повинуясь приказу десятника, все же попытались оттеснить местных и схватить юродивого, однако того уже и след простыл.

За всем этим с тревогой наблюдали пришедшие в Новодевичий монастырь женщины. Старшая из них – Авдотья Пушкарева, торопливо перекрестилась и с тревогой сказала дочерям:

– Гляньте, что делается! И чего я вас послушалась да пошла сюда… В слободской церкви бы и помолились.

– Полно тебе, маменька, – возразила Мария, – кругом караулы крепкие – стрельцы да дворяне, никакой татьбы не допустят.

– Да что же ты матери перечишь, оглашенная! – возмутилась стрельчиха и повернулась еще к одной участнице похода: – Хоть вы ей скажите, боярышня!

Алена Вельяминова, к которой она обращалась, в ответ лишь вздохнула и кротко ответила:

– Ничто, поставим свечи к чудотворной иконе и пойдем. Оно и вправду тревожно в городе.

Сестра всесильного окольничего, по своему обыкновению, была одета как простая зажиточная горожанка и ничем не выделялась на фоне семейства Пушкаревых. Пожалуй, что Глаша с Марьюшкой были и понаряднее. С отъездом брата на войну присмотр за ней стал не таким строгим, однако помня обещание, данное Никите, одна она больше не ходила. Разве что в церковь. Отстояв службу, женщины собрались было уходить, но тут им путь преградила послушница.

– Зовут вас, – тихо, но вместе с тем твердо сказала она, обозначив легкий поклон.

– Нас? – удивились девушки и переглянулись со смертельно побледневшей матерью.

Делать было нечего, и они последовали за скользившей словно черная тень монастырской служительницей. Та привела их в просторную палату и, еще раз поклонившись, тут же удалилась. Девушки снова встревоженно переглянулись, но тут к ним из ниши вышла монахиня, одетая, в отличие от большинства сестер, богато и даже с некоторым изяществом. Ряса, апостольник и мантия – из тонкого заморского сукна, а наперсный крест блестел золотом. В руках игуменья, а это была она, перебирала ярко-синие четки.

Увидев ее, Авдотья страшно побледнела и повалилась в ноги, но та не дала ей пасть ниц и помогла подняться.

– Прости меня, матушка… – пролепетала стрельчиха, но та снова прервала ее:

– Не за что тебе передо мной виниться, а за прочее Бог простит!

Оставив Пушкареву, монахиня подошла к поклонившимся ей девушкам и внимательно их оглядела.

– Выросли уж, – бесстрастным голосом промолвила она, – красавицами стали. Женихи есть? Погодите, не говорите. Я сама скажу.

Девушки растерялись от такого поворота событий и только хлопали глазами, а таинственная инокиня, пристально взглянув каждой в глаза, продолжила:

– Ты, – обратилась она к старшей, – скоро замуж выйдешь. Отдаст тебя Анисим за суженого твоего. Будет у вас все хорошо: семья, дом, дети.

– Спасибо, матушка, – поклонилась ей, зардевшись, черноволосая красавица Глаша, но та не стала ее слушать и обратилась к Марьюшке.

– Красавицей растешь, – строго, будто осуждая, заявила игуменья, – через то много горести примешь, ибо в красоте женской соблазн диавольский заключен.

– Что же, и не любить теперь? – вдруг воскликнула Марьюшка и сама испугалась своей дерзости.

– Голосок звонкий, ровно колокольчик, – покачала головой монахиня, и в глазах ее вдруг блеснули слезы, – и язык удержу не знает. Бедная девочка, ты о заморском принце мечтаешь, а того не ведаешь, что и у принцесс хлеб горек бывает.

– Отчего так, матушка?

– Матушка… – словно со стоном повторила таинственная незнакомка, но, справившись с собой, продолжила: – Оттого, милая, что они слезами своими его поливают.