Иван Оченков - Пушки царя Иоганна [litres]

– Я знаю, – тяжело вздохнул тот в ответ, – но он меня вынудил.

– Верно: вы сделали ровно то, что он хотел. Вы оскорбили его в присутствии множества людей, после того как он великодушно и благородно вернул нам тело пана гетмана для погребения. Теперь он в своем праве.

– Вы думаете, он пойдет на крайние меры?

– Это война, пан канцлер, в ней не бывает крайних и не крайних мер.

– Но мы – послы!

– Нет, ясновельможный пан, мы вели подкрепление к войску покойного гетмана. У нас укрылся после поражения раненый королевич. Герцог ясно дал нам понять: либо мы послы и принимаем его требования, либо мы воюем, и – вае виктис [63] vae victis – горе побежденным ( лат .). .

– Паны сенаторы, – окликнул их командовавший почетным караулом ротмистр, – прошу прощения, что прерываю ваши милости, но московиты отпустили нескольких наших.

– Кого «наших»? – не понял Гонсевский.

– Ну, я хотел сказать, пан рефендарий – нескольких пленных шляхтичей.

– Приведите их сюда, – велел Сапега.

Повинуясь приказу, караульные скоро подвели к сенаторам нескольких человек в некогда нарядных, но теперь совершенно оборванных одеждах.

– Кто вы, панове?

– Вы не узнаете меня?.. – глухо спросил самый молодой из них, поправляя повязку на лбу.

– Пан Адам Казановский? – с трудом узнал его канцлер.

– Да, это я, а также пан Бартоломей Ленцкий и пан Юницкий.

– Откуда вы?

– Из московитского плена, как видите. Герцог сказал, что королевич Владислав очень плох, и, возможно, ему станет легче, если он увидит меня. Поэтому он любезно…

– Черт бы побрал этого мекленбургского дьявола и его любезность! – не выдержав, заорал канцлер. – Сначала он пообещал угостить нас ядрами из своих пушек, а теперь проявляет милосердие к раненому королевичу.

– Он и вправду так плох? – встревоженно спросил Казановский.

– Все в руках Божьих, – вздел руки к небу Новодворский, – а скажите, пушки герцога и вправду так страшны, как о них говорят?

– Ваше преосвященство, – выступил вперед Ленцкий, – я служу уже много лет и дрался с немцами, турками, шведами и конечно же московитами, но никогда не видел ничего страшнее. Не знаю, какой демон научил герцога и его людей этой премудрости, а только если они примутся за ваш лагерь хорошенько, то он и часа не продержится.

– Как вы попали в плен?

– После поражения нашего войска под Можайском, мы отходили к Литве, но на нас обрушился этот проклятый перебежчик Валуев. Нас было почти тысяча, и никому не посчастливилось уйти. Я лишь чудом выжил.

– А вы? – обернулся Гонсевский к Юницкому.

– Я отступал в отряде пана Казановского-старшего, возглавившего войска после смерти Ходкевича и исчезновения его высочества. Мы уже почти добрались до Литвы, как нас перехватили войска Прозоровского.

– Кому-нибудь удалось уйти?

– Не знаю, я был ранен в самом начале боя и не видел, чем все кончилось, однако слышал от московитов, что какой-то части наших жолнежей удалось спастись и добраться до границы. Там стоит отряд Храповицкого, и московиты не рискуют соваться слишком уж близко.

– Пан Якуб верен себе, – хмыкнул канцлер, – обещал, что не выступит против герцога, и стоит на рубеже. Ладно, ступайте в лагерь, господа, вам надо отдохнуть.

– Шах и мат!

– Вы что-то сказали, пан Гонсевский?

– Шах и мат, – повторил рефендарий с мрачным видом.

– О чем вы?

– Вы не играете в шахматы, пан канцлер?

– Играю, но при чем тут это!

– Иоганн Альбрехт, или как там теперь его зовут, поставил нам шах и мат.

– Каким образом?

– Если бы эти трое были больны чумой, они нанесли бы куда меньше вреда.

– Да почему? Вы говорите загадками!

– Никаких загадок, пан канцлер, просто не пройдет и часа, как даже последний кашевар в нашем лагере будет знать, как смертоносна мекленбургская артиллерия, и что все наши войска уничтожены московитами. Никакого боя завтра не будет, ибо наши же жолнежи потащат нас к герцогу заключать мир.

Закончив переговоры, я направился в наш лагерь, где тут же приказал собраться всем командирам полков. Те, впрочем, ожидали моего вызова и вскоре собрались.

– Что у тебя, Рутгер? – без лишних предисловий обратился я к Ван Дейку.

– Пушки готовы, припасов к ним довольно, – лапидарно отозвался голландец.

– У тебя, Анисим?

– Все готово, государь, – хитро ухмыльнулся Пушкарев, – как солнце сядет, разожжем столько костров, что ляхам небо с овчинку покажется. Подумают, что вся ногайская орда к нам на помощь пришла.

– Корнилий?

– И мы готовы, ваше величество, – поклонился мой бывший телохранитель, – ни одна мышь не проскочит.

– Угу, королевич с этим проклятым ксендзом немного крупнее мышей, но проскочили!

– Меня здесь не было, – пожал плечами Михальский.

– Не гневайся, государь, – пробасил Вельяминов, – на свою беду сюда Владислав пробрался. Ладно ведь все получилось.

– Может, и так. Про запорожцев вести есть?

– Есть, как не быть! Прорвались, проклятые, через засечную линию и хотели уже дальше идти, да прослышали про то, как ляхи под Можайском оконфузились, да и встали.

– Выжидают, чем дело кончится?

– Конечно! Это же такое крапивное семя, хуже татар.

– Хуже не хуже, а просто так их отпускать нельзя.

– Позволено ли мне будет спросить ваше величество, – подал голос Корнилий, – что вы хотите предпринять?

– Сам не знаю, – пожал я плечами, – надо бы и поучить панов-атаманов, чтобы в другой раз и носа не казали в нашу сторону. Однако так, чтобы не переусердствовать. И лучше всего, чтобы брат мой Сигизмунд, а также все сенаторы в Речи Посполитой были уверены, что казаки их предали и со мной сговорились.

– Раз так, – усмехнулся Михальский, – то и делать ничего не надо. Сейчас в Польше начнут решать, кто же виноват в поражении, и лучшей кандидатуры, чем Сагайдачный, им не найти.

– Ты думаешь?

– Конечно, казаки ведь для большинства магнатов и шляхтичей как кость в горле. Особенно когда стоит мир. Вот если случается война с турками или татарами, тогда про них вспоминают, дают им льготы, расширяют реестр, а как только гроза проходит – тут же забывают про свои обещания.

– Это верно, – поразмыслив, согласился я, – самих себя обвинить не с руки, а вот Сагайдачного – за то, что не поспел к сражению – в самый раз.

– Может, его к нам переманить? – прищурился Пушкарев.

– Нет уж, – засмеялся я, – хватит с меня одного прохиндея!

– Грех тебе так говорить, царь-батюшка, – состроил умильную рожу Анисим, – уж я ночи не сплю, все думаю, как твоей царской милости услужить.

План наш полностью удался. Едва занялся рассвет, из польского лагеря прискакали парламентеры, уведомившие мое царское величество, что ясновельможные паны комиссары согласны на все мои условия и готовы подписать мирный договор. Польско-Литовская сторона соглашалась вернуться к довоенным границам и вернуть все захваченные ранее русские земли. За мной признавался царский титул, а в договоре вместо привычной для поляков Московии было написано «Русское царство». Согласны они были на обмен пленными, а также контрибуцию. Последняя была заявлена как компенсация за похищенные из московского кремля ценности. Правда, Александр Корвин Гонсевский клялся, что среди вывезенного в Польшу имущества не было шапки Мономаха, но взамен они соглашались уступить московскую корону, изготовленную для Владислава. После заключения мира, мы еще раз встретились с ним. Королевич был все еще плох, хотя его состояние, по словам О’Коннора, внушало куда меньше опасений, нежели при первом визите.