Клим Жуков - Солдат императора

Лагерь жил своей обычной жизнью. Конница занималась истязанием своих лошадей, фельдфебели и капралы – истязанием новобранцев, которые маршировали на плацу и тыкали пиками в соломенные чучела, пушкари чистили пушки, проверяли орудийные лафеты, смазывали оси. Но везде поднималась какая-то волна, вносившая разнобой в размеренную жизнь. Это чувствовалось по внезапно ставшим более резкими окрикам унтер-офицеров, по тому, как рейтар куда сильнее, чем нужно то и дело вонзал в конские бока свои латунные шпоры, по тому, как стрелки придирчиво оглядывали новомодные мушкеты и старые испытанные аркебузы, по как-то внезапно стихшим разудалым песням, которые раньше день-деньской раздавались в кантинах, наконец – по исчезнувшим почти совершенно любителям карточной игры и игры в кости, что совсем было не похоже на разгульную солдатскую братию. Везде витала Перемена, вполне ожидаемая, но все равно, нервирующая своим приближением.

А Перемена, именно так, с заглавной буквы, означала только одно: скоро поход! А значит, скоро будет война, будет битва: слава и лихая добыча для одних и безымянные могилы, поросшие травой на чужих полях, для других. В числе первых хотели оказаться все, а судьбы вторых все, само собой, надеялись избежать.

Никто об этом явно не распространялся, но, начиная от молоденького барабанщика, заканчивая могучим и искушенным рыцарем, все знали и видели некую особую мету, печать, павшую на лица товарищей.

Молодые бойцы, уверенные в себе, которым, кажется, принадлежит весь мир, как-то разом превратились в тени на границе двух миров. Одной ногой они твердо попирали матушку землю, а другой – уже находились в ставке Господа Бога, ожидаючи приказов ангельского оберста Гавриила. Наверное, только там, в ставке Господа Бога и могли сказать точно, кто вернется домой, а кого уже призвали в небесное войско. Но, если попасть Туда очень легко, особенно солдату, то получить Оттуда разведывательные данные решительно невозможно. Так же как демобилизоваться.

Нельзя сказать, что неизвестность пугала, нет. Став воинами, эти люди ясно знали, на что идут, и что сыграть в кости со смертью обязательно придется, они тоже прекрасно понимали. Но ожидание самой интересной и азартной игры, когда на кону стоит жизнь, ожидание, несомненно, угнетало. Еще далеко до битвы, и поход еще не завтра, но уже не ясно, кто стоит рядом.

Может быть тот, кому выпал черный жребий? А может быть и сам ты уже не совсем живой, ибо где-то, возможно, заготовлен для тебя именной пропуск на небо в виде острой глефы, коварной пики или слепой пули? Оттого и делались солдаты раздражительны, оттого и шла по лагерю невнятная, но уже вполне заметная волна Перемены. Но все же, такова судьба честного зольднера. Войско ждало своего часа. Ведь как пели ландскнехты:

Все это, на что ушло так много слов, прекрасно понимали, без всяких пояснений три испытанных бойца, стоявшие на краю плаца. Был с ними и четвертый не такой испытанный, которому, возможно, такие пояснения и требовались. Только кто бы стал приставать к нему с разъяснениями? Думается, что половины он не понял бы, и, скорее всего, послал бы доброхота черту. Причем, вполне возможно, что послал бы в прямом смысле, посредством кинжала или меча, что имелись у него на поясе.

Да только не водилось поблизости таких умников! На счастье себе и к вящему спокойствию самих ландскнехтов.

Первых троих звали Конрад Бемельберг, Курт Вассер и старый Йос. Четвертый – самый молодой, можно сказать даже юный, звался Эрих, но все его иначе как Кабаном не погоняли. Был он высок, широк в плечах и могуч руками. И было ему всего восемнадцать лет. Все четверо увлеченно пялились, как на плацу потеют и изнывают под тяжестью доспехов сразу два соседских фанляйна и вели неспешную беседу. Причем, старый Йос иногда давал товарищам приложиться к своей объемистой фляжке.

– Кабан, ты чего вчера не играл в кости? – спросил старый Йос, мы вчера отменный банк сообразили.

– Я отослал матушке в Вюрцбург пятнадцать флоринов, мне сейчас не до игры, – насупился Кабан.

– Вот! Молодец! – одобрительно закивал Йос и, видимо, для поощрения, выдал ему фляжку, – не забываешь стариков своих. Это хорошо. Человеку нельзя стариков забывать. Чем на девок потратить, пропить да проиграть, лучше помочь своим… оно и вернуться будет куда, если служба осточертеет.

– Врет, – уверенно сказал Конрад, – Точно врет. Какой матушке! Всю неделю его видят по вечерам на хуторе у трех дубов. Каждую ночь таскается. Бьет клинья к хозяйской дочке. Вот там нашего Кабана мошна и тощает. Гы-гы-гы, и златоносная и живодарящая, верно говорю, Кабан?!

Эрих заметно зарделся, причем, первыми покраснели уши, и принялся прятать глаза, опустив взор на широкие концы своих ботинок, как будто нашел там что-либо интересное или не виденное ранее:

– Не ваше дело, товарищи. У меня может любовь! – пробубнил он, все более смущаясь. Теперь и толстенная шея, вслед за ушами сделалась вовсе неотличимой от ярко-алого ворота его вамса. – А деньги я точно матушке отослал, правду говорю.

– Ну как она? Хороша? – с заметным оживлением спросил Курт Вассер, силясь поймать взгляд молодого ландскнехта, ради чего оставил даже любимое развлечение всех солдат – смотреть, как другие работают или служат.

– Отстаньте, Господом Богом прошу!

– Да брось, расскажи, она тебе уже дала?

– …

– Конрад, скажи своему бойцу, пусть повеселит товарищей байкой! Что может быть перед походом ободрительнее, чем байка про старый добрый трах?! – не унимался Курт. Ему одновременно ответили Йос, Конрад и Кабан:

– В самом деле, мог бы и поделиться, что жалко? – таково было мнение гауптмана Бемельберга.

– От прилип, как дерьмо к коровьему хвосту! – не согласился старый Йос.

– Да, дала, дала, – выпалил Кабан, уже совершенно вся физиономия которого, пламенела сочным алым цветом. – Что же мне на войну уходить не налюбившись?!

Курт Вассер, понятное дело, потребовал подробностей, Йос и Конрад одобрительно закивали, а неожиданно подошедший солдат спросил недоуменно:

– А что шлюх вокруг мало? Или к маркитанткам не сходить? И вообще, в походе, что ли баб не найти?

Разгорелась оживленная дискуссия, предметом которой был антагонизм между практичностью и высокими чувствами. Диспут подогревался терпким содержимым фляжки старого Йоса, а особый шарм ему придавали команды и ругань капралов и дружный топот восьмисот пар башмаков на заднем плане.

Курт Вассер и новый собеседник с утраченным для истории именем отстаивали практический подход к любви и ставили во главу угла плотскую её составляющую; Кабан, неожиданно поддержанный Конрадом, который решил не выдавать своего солдата, защищал духовную составляющую, не отрицая, впрочем, важности чувственных утех; старый Йос исполнял роль арбитра морали. Его реплики часто игнорировались обеими спорящими сторонами под самым неблаговидным предлогом, основанным на том, что Йос – старый, и не может считаться авторитетом в практике обсуждаемого предмета. Отвергаемый арбитр обиделся и пригрозил отлучить всех участников дискуса от содержательной стороны его фляжки.