Александр Чернов - Одиссея капитана Балка. Дилогия [СИ]

Монотонный перестук колес под осторожное шуршание дождя где-то над головой. Бархатная полутьма и уютная нега теплой постели. Что еще нужно человеку для хорошего сна и спокойного отдыха? Но заснуть — никак не получалось. Сон упрямо не шел.

Он старался не курить в спальне. Как во дворцах, так и в поезде. Но сейчас желание подымить оказалось просто нестерпимым. Накинув на плечи шерстяной курительный пиджак, давний подарок королевы Виктории, не включая верхнего, света Николай достал из бюро непочатую коробку одесских папирос «от Попова» с ароматным Дюбеком. Распечатал, не торопясь вставил одну в коротенькую трубочку-носогрейку и, щелкнув зажигалкой, первый раз глубоко затянулся…

Смутное, гнетущее чувство какого-то весьма серьезного упущения, по недосмотру или забывчивости недоделанной чрезвычайно важной работы, не отпускавшее с самого момента отъезда из Ляояна, притупилось, уступив место размышлениям о причинах, все эти треволнения вызвавших. Но мог ли он, никогда не имевший повода пенять на свою память, что-то действительно забыть за грохом салютов и фанфар последних дней?

Потушив первую папиросу, Николай тщательно выбил и продул трубочку. Вставил вторую, раскурил…

— Мы где-то прокололись? Как Миша говорит… — произнес он вслух.

Николай доверял своим предчувствиям, искренне считая предупреждениями свыше. А раз так, тем более было над чем поломать голову. Бессонница неспроста приходит. Но о чем бы он не вспоминал в эту ночь, память раз за разом упрямо возвращала его в тот самый день, когда он впервые лично познакомился с Василием Балком и Всеволодом Рудневым. Вернее, с теми загадочными людьми, что представ в их облике, прбыли к нему, в ЕГО Россию, по пути божественного провидения длиною в сотню с лишним лет…

После появления в Зимнем дворце Михаила Банщикова, их юного товарища, которому достало ума, ловкости и везения убедить Николая в том, что чудный рассказ корабельного эскулапа не дерзкие выдумки вульгарного авантюриста, подтверждением ряда фактов, на которые он указал, Государь Всея Руси первый раз в жизни безумно, до потери пульса испугался.

Это был не страх даже. Это была безжалостная пытка страхом. Разом обрушившая во прах всю его привычную систему мировоззрения и мировосприятия.

Да, чисто внешне он сумел спрятать, похоронить этот животный ужас где-то в себе. Охранить от него любимую жену и выстроенный ею милый, уютный мирок их семьи. Силы воли и рассудка хватило, хвала Всевышнему. Но скольких же бессонных ночей и потерянных с ними лет жизни стоило Николаю избавление от мук мрачных сцен гибели Империи! От кровавого кошмара мученической кончины его любимых и близких в грядущем водовороте событий того будущего, откуда Михаил и его друзья пришли. Да, и избавился ли он от них до конца? Вряд-ли.

Но явились эти люди, как он скоро смог убедиться, с искренним желанием помочь России избегнуть всех этих катаклизмов. Вот только не ради его, самодержца, персоны! А единственно лишь во имя спасения десятков миллионов жизней людей, живущих здесь, на одной шестой части суши. Ради их великодержавного, всенародного процветания.

Такие честность и откровенность, выказанные Банщиковым, дорогого стоили…

И каким же облегчением стало для него то, что Александра, его любимая жена, его Солнышко, волею случая узнавшая правду, не только не усомнилась, не осудила, но и полностью поддержала его в первых шагах и решениях, что были приняты им с учетом предупреждений Михаила и его друзей. Именно ее истовая убежденность в том, что их явление есть следствие того, что Господь внял, наконец, ее и его молитвам, затушили в душе Николая последние искры опаски и недоверия к «посланцам Горним».

Посланцы, волхвы…

Да, именно так назвала Алике их в ту длинную ночь, когда они до утра проговорили о том, что с приходом сюда этих людей, их привычный, собственный мир стал другим. И никогда прежним уже не будет. Ибо у царской четы появилась в этом мире не только Вера и упование на Высшую волю и справедливость, но и зримая, земная опора, которую он и она так долго искали в окружающих. И которой так долго не находили.

— Помнишь, счастье мое, когда ты впервые мне сказал, что Витте оказался твоим самым большим разочарованием? — Александра задумчиво смотрела Николаю прямо в глаза, — И сколько лет после этого тебе приходилось с этим «разочарованием» мириться.

— Помню, конечно. Это было через несколько дней после ходынской катастрофы. Когда нам передали его первые высказывания об этом кошмаре и о тех, кого он считает в нем повинными. А терпел я…

Так, ты же сама знаешь, дорогая, что поменять-то его было не на кого!

— Но ты уже убедился тогда, что этот человек одержим грезами о диктаторстве при «слабом» царе? Что он способен ради своих мечтаний на всяческие мерзости…

— Это не главное. Да, и кто бы ему позволил? Тогда дело было совсем в другом. Я в тот момент впервые столкнулся с намеком с его стороны на то, что Государь, оказывается, «мало ценит» праведные труды своего «главного министра». Вот уж чего я никак не ожидал от человека, которого мой дорогой папА считал подвижником и патриотом. А тут внезапно узрел перед собой унизительнейшее попрашайничество блюдолиза!

— Ах, ты об этом…

Но, милый мой Ники, разве не таковы почти все вокруг нас? Наверное, так уж устроен русский человек, если даже твои лучшие генералы и адмиралы не стесняются даже письменно выпрашивать повышения, крестик или доходную должность. Как у нас часто говорят: «сам за себя не порадеешь, никто и не вспомнит».

— Этого и страшусь, дорогая. Ладно — цивильные чиновники! Та же беда и в мундирах с эполетами часто ходит. Но ради того ли служат Родине? Если не на первом месте в человеке стоит долг верноподданного патриота и православного, как мне ждать от него полной отдачи, жертвенного самоотвержения, в грозную военную пору? Помнишь, как я даже попытку добиться всеобщего разоружения сделал, понимая, что много чего у нас неладно в армии и на флоте?

Но ведь речь часто идет о знатных и заслуженных еще при жизни дорогого папА людях. С одной стороны, несправедливо обидить — грех и стыд. С другой, — страшно таких иметь на командных местах. Едва ли допустимо. Ведь от них столь многое может зависить в грозный час. Однако ж… приходилось держать! Выбора-то нет. Не было, вернее…

— Именно: не было. Зато сейчас — он есть. А жалость война заставила отбросить.

— Да, но в отношении Куропаткина, и в отношении Ухтомского, согласись, я все-таки судил по делам. Верховский, Лопухин, Ламсдорф и Витте… тут, конечно, я сделал то, на чем настаивали Миша, Балк и Руднев.

— И, надеюсь, об этом теперь не пожалеешь?