Валерий Большаков - Закон маузера

Хорошенько закусив, Котов пришёл к выводу, что жизнь не так уж и плоха, как хочет казаться.

В любом случае, если и будут его искать, то не в Белой армии! А сбежать он сможет в любое время.

Чего сейчас-то замысливать побег, коли паровоз тебя куда ближе подвезёт, на самый фронт доставит?

Пользуйся случаем, Стёпа…

— А что за человек — капитан Иванов? — спросил он.

— Хороший человек, — лениво проговорил Букеев. — Попариться любит, да чтоб его веником как следует отходили. Квасок дюже ценит…

— И от водочки не откажется! — подхватил кто-то. — Под капустку квашену!

— И ходок ещё тот! — рассмеялся Рудак. — Любит капитан приволокнуться! Бабы ему нравятся деревенские, да не какие есть, а статные, рослые чтоб!

— Да, — рассмеялись солдаты, — это дело капитан очинно уважает!

— Я тебе, Стёпа, так скажу, — продолжал Букеев. — Повезло тебе с командиром! У нас завсегда больше табаку и сахару, а щи — наваристей!

— Это точно, — кивнул усатый нижний чин, скручивая «козью ножку». — Мы и у красных едали щи да каши, и у белых на довольствие становились, а у капитана Иванова всё получше, по-семейному как-то.

— У красных? — поразился Степан.

— А чего ты удивляешься? — хмыкнул усач. — Тут, считай, все красноармейцами были, да в плен попали. Вот и угодили в четвёртую роту. Офицеры нашего капитана почему-то Гришей зовут, хотя он и Пётр. За простецкий нрав, видать. Иванов-то не притворяется, как некоторые, он по жизни такой.

— Его ещё Иисусом Навином кличут, — хихикнул Шереметев.

— Иисусом? Почему?

— Да это не тот Иисус, который Христос, а…

— Ну не читал человек ежели Священного Писания!

— В обчем, любит наш капитан покрасоваться. В бой всегда верхом, впереди цепи, а пеший никогда в атаку не пойдёт. Уж сколько под ним коней прибило… Мать моя… А сам цел!

Тут теплушка дёрнулась. Лязгнули сцепки, заголосил паровоз.

— По вагона-ам! — разнеслась команда.

— Этта… — глубокомысленно произнёс Сорока. — Тронулись, значит.

И покатил эшелон на фронт. На войну.

От сытости ли, от нервов ли, а только задремал Котов, да и уснул.

И спалось ему хорошо — вагон качался, словно убаюкивал, тепло от печки расходилось, и даже знобкие сквознячки, что задували в щели, тревожили не шибко.

Проснувшись, Степан потянулся как следует и выдохнул. Знатно он прикорнул! Уже и темень на дворе.

Тут состав стал притормаживать, пока вовсе не остановился. Видать, пропускали литерный.

В теплушке шёл неспешный разговор, и Котов прислушался.

— Этта… Как можно было окопы побросать да по деревням разбежаться землю делить? А германец, значится, ту самую землю пущай топчет? Правильно Корнилов сказал: сперва повыгоним всех вражин, а после о наделах думать будем.

— Говорят, тем, кто в армии отслужил, больше земли полагается…

— Не говорят, а приказ такой есть! Отслужил, значится, заслужил! И нарежут тебе тридцать десятин землицы, да какой получше. Потому что солдат! Не прятался, поди, не бегал зайцем, не трясся в норке, а воевал.

— Справедливо, я считаю…

— Ну слава богу, а то Корнилов весь извёлся уже — вдруг да Граф недоволен будет?

— Чаво?

— Скорей бы войне конец.

— Этта верно…

— А я всё прикидываю, как избу срублю — чтоб на реку глядела. И балкончик к ей приделаю, сам все балясины выточу… А вот так, через двор, коровник поставлю…

— Не-е, лучше овечек завести. Считай, кажный год с шерстью будешь, а её-то продать недолго. И не спортится, как молоко…

— А видал, чего черкесы делают? Сквашивают они молоко — и в сыр!

— Тоже дело. Сыр долго не пропадёт…

Котов лежал в темноте и улыбался. Поезд тряхнуло, заскрипели, залязгали его сочленения, пошёл нарастать, учащаться перестук колёсных пар.

Поспешал паровоз. На фронт. На войну.

Когда состав прибыл в Горловку, Котов узнал, что служить ему придётся в том самом 1-м батальоне полковника Туркула, где обретался Юрковский-Авинов.

Переживания, впрочем, длились недолго — Степан послал (про себя, но очень далеко) и Юрковского, и Авинова…

…В Горловке четвёртая рота встретила и Новый 1919 год, и Крещение, а под конец февраля рота, как и весь батальон, как весь 3-й генерала Дроздовского стрелковый полк, как вся армия, перешла в наступление. [78] При написании окончания данной главы и начала следующей были использованы воспоминания генерала А. В. Туркула. Напомню, что в нашей реальности наступление началось в мае 1919-го.

Двое суток рота билась под Бахмутом.

На третьи сутки, к вечеру, вторая и четвёртая роты при поддержке 1-й Особой автоброневой опрокинули красных и заняли Бахмут.

Не теряя темпа, ворвались на станцию Ямы.

Взяли атакой станцию Лиман, куда стянулся весь 3-й полк.

За два дня батальон прошёл маршем по тылам красных до ста вёрст.

С налёту ударили по Лозовой.

Когда капитан Иванов, гарцуя на страшной рыжей лошади, поднимал роту в атаку, к полковнику Туркулу подскакал командир 2-й батареи Вячеслав Туцевич, тоже полковник по званию, а с ним огромный ординарец его, подпрапорщик Климчук, пожилой солдат.

— Антон Васильевич! — крикнул Туцевич. — Прошу обождать минуту с атакой! Я выкачу вперёд пушки!

— Выкатывайте, полковник! А мы пока покурим…

Десяток орудий батареи Туцевича настолько быстро вынеслись на передовую, снялись с передков и открыли беглый огонь, что свои восхитились, а красные растерялись.

Полковник Туцевич, сухощавый, с тонким породистым лицом, с серыми, холодными и зоркими глазами, олицетворял собой офицера.

Если такого вешать, то табличку на грудь с надписью «Белогвардеец» цеплять не придётся — и так видно…

Как-то раз Котов слышал разговор пулемётчика второй роты, поручика Гамалея, с капитаном Трофимовым.

Гамалея назвал тогда Туцевича «игуменом». Трофимов улыбнулся, согласно кивнув.

Степан сначала не понял и лишь потом разобрался, в чём дело. Оказывается, во 2-й батарее служили сплошь холостяки, придерживающиеся строгих отшельнических нравов — женщин артиллеристы и близко не подпускали.

Кроме заповеди «Не прелюбодействуй!», в «артиллерийском монастыре» чтили и другую, не отмеченную на скрижалях: «Не поступай бесчестно!»

Бывало, офицера удаляли с батареи только за то, что он не сдержал слова.

А «игумена» своего, сдержанного и холодного с виду, солдаты любили — справедлив был.

Убили Туцевича при взятии Лозовой.

И смерть-то от своих принял — снаряд из пушки полковника Думбадзе задел за телеграфный провод — и разорвался над головой Туцевича, изрешетив «игумена».

Четвёртая рота, державшая оборону поблизости, стянула шапки.

Котов был совсем рядом, осколки чудом не задели его самого.

Мёртвый Туцевич лежал в снегу, забрызганном кровью.