Виктор Дубчек - Красный падаван-2: Наш человек на небе

Он покосился на Юно. Девушка приятно разрумянилась на морозце; среди людей, поднимавшихся по ступеням ко входу, она смотрелась уже совсем своей — настоящей, Советской.

Отставить, товарищ Половинкин. Конечно, отставить. А всё-таки жаль, что последний вечер. Наверное Коля этого не знал — зато чувствовал совершенно наверное.

А ещё он чувствовал нетерпение Юно — девушку тянуло в театр, и Половинкина тянуло вслед за ней; да нет, он и сам теперь понимал, как соскучился по блеску саратовской культуры.

- Академический, — сказал Коля, перешагивая через ступеньку, — оперы и даже балета. Иногда.

- Пойдём скорее, — ответила Юно с такой интонацией, словно слегка сомневалась, что их пустят.

Коля ухмыльнулся и снова перешагнул сразу две ступеньки. Ему не терпелось скинуть зимнюю одежду и пройтись по фойе; не так уж часто водил он девушек в театры.

Но на входе уже скопилась небольшая очередь, и молодым людям поневоле пришлось затормозить.

- А что за представление? — тихо спросила Юно, разглядывая толпу. — «Самодеятельность», да?

- Леонкавалло, кажется, — важным голосом ответил Коля; он гордился своей образованностью в вопросах культуры. — «Ты разве челове-ек? Нет: ты пая-ац!..»

Он принял красивую трагическую позу. Юно посмотрела на него с некоторым сомнением; окружающие — с сочувствием; пожилая билетёрша — с привычным благородным негодованием.

Коля вздохнул, пошарил во внутреннем кармане и вытащил билеты. - Пу, пу, пу-пу-пу... «Смейся, паяццо...» Ой, нет, не Леонкавалло! Это я ошибся, что Леонкавалло — это сегодня «Травиату» дают. Петь «Травиату» он не решился — плохо знал, да уж и очередь подошла. Они поднялись в вестибюль, затем направо, к гардеробу. Коля помог девушке раздеться, обменял тулупы на фанерные номерки. Юно, всё ещё будто чего-то стесняясь, прошла к большому зеркалу в бронзовой раме и принялась поправлять причёску. В гимнастёрке без знаков различия, в юбке хаки, в начищенных тугих сапожках смотрелась она — загляденье.

Половинкин, широко расправив пятерню, пригладил волосы. Втянул живот, поправил ремень. Одобрительно звякнули ордена на груди; Коля приосанился и принялся оглядывать помещение. Но орденоносцев здесь хватало, даже Герои имелись: война штампует героев. Все вперемешку, — мужчины в форме и мужчины в штатском, женщины в платьях и женщины тоже в форме, школьники, студенты, старики, — Советские граждане фланировали по фойе, отмаргивались от хрустального блеска люстр, обменивались улыбками, поклонами и воинскими приветствиями. Пожилой полковник инженерных войск проверял тускло-медную подзорную трубу; двое ребят, умостившись прямо на перилах, на скорую руку переписывали в тетрадки какую-то таблицу из учебника. Одинокая старушка в белом, шевеля бледными губами, читала подписи к портретам знаменитых актёров и режиссёров. - Ты их знаешь? — спросила Юно, положив руку Половинкину на плечо. - Конечно, знаю, — немножко соврал Коля, — просто не очень помню. Зачем тебе? сегодня из Москвы артисты поют.

- Нет, я про... Публика — ты наверняка знаком со многими? Боясь спугнуть тёплую ладонь, Коля скосил глаза. Он видел, что девушку очень слабо занимает блеск хрусталя и внушительная матовость бронзы, — в повседневной жизни явления всё-таки, прямо скажем, нечастые, — зато людей вокруг она рассматривает с каким-то жадным, почти болезненным интересом. Это казалось ему странным: ведь люди вокруг были самые всегдашные, нормальные — именно такие, какие в СССР обычно и ходят по театрам. Может быть, одежда у многих выглядела победней, чем прежде — так ведь война.

Может быть, лица осунулись; но не от голода, — не случилось в стране настоящего голода, — а от тревоги за близких, от необходимости работать долгие смены: за себя и за ушедшего на фронт товарища. Может быть, встречалось больше инвалидов, — никому здесь и в голову не пришло бы отводить глаза от их увечий. У одного командира половина лица была замотана бинтами. Другой болезненно опирался на палку; девушка в синем платье, — очевидно, дочь, — помогала отцу пройти в зал. У столика с программками и леденцами совсем молодой краснофлотец доставал из кармана брюк кошелёк; доставал неловко, одной рукой — другая болталась ушитым пустым рукавом... продавщица спокойно помогла парню заправить обшлаг обратно под форменный ремень.

А в остальном... всё здесь выглядело точно таким же, как раньше, до войны; война теперь казалась далёкой и совсем беспомощной, словно не было в ней силы проникнуть за стены театра. Может быть, думал Коля, пока люди ходят в театры, слушают музыку и читают книги, мир и не рухнет; может быть, люди для того и пишут оперы во время мира, чтобы они помогали людям оставаться людьми, когда приходит война? ну, как вот палка у товарища командира — подпорка...

Конечно, одной оперой, — и даже иногда балетом, — тут не обойдёшься: Коля вовсе не идеализировал человечество, потому и пошёл в органы. Зато когда у человека с одной стороны «Травиата», а с другой НКВД — вот тут-то человеку сразу становится радостно и комфортно. Слева подпорка, и справа тоже.

Хотя стоп, две подпорки — это неустойчиво, надо ещё одну. Допустим... - Звонок, — сказала Юно.

- Нет, это не годится... — машинально ответил Коля, но тут же спохватился. — А, точно. Пойдём? Или ты бутербродов хотела? Здесь бутерброды всегда отличные.

- Пойдём, пойдём, — рассмеялась девушка, ласково увлекая Половинкина за собой. Бутерброды её интересовали явно ещё меньше, чем интерьеры. Молодые люди прошли в партер — места им достались замечательные, почти по центру. В оркестровой яме вовсю пиликали музыканты. - Это уже «Травиата»? — шёпотом спросила Юно.

- Нет ещё, только настраиваются, — важно пояснил Коля. - Дроиды? Кветарристы?

- Музыканты.

- А...

Зал заполнялся быстро; со всех сторон шуршали платья, поскрипывала обувь; слышалось позвякивание орденов и медалей, героическое и уютное. Коля вдыхал театральную атмосферу. Взять программку он не успел и собирался попросить у кого-нибудь из соседей, но теперь природная любознательность как-то сразу уступила место благоговейному спокойствию. К третьему звонку всё в зале стихло. Невидимые отсюда рабочие сцены закрутили лебёдки; занавес дрогнул и растворился.

Декорации Колю сперва немного разочаровали: довольно буржуазные были декорации. Но Половинкин помнил, что «Травиата» — это пьеса из жизни как раз буржуев, среди которых любое человеческое чувство, — даже любовь! — обязательно умирает... и тут свет в зале погас; вспыхнул снова, но слабо, слабо — и сразу же в тонком воздухе театра разлились первые такты вступления... прелюдии, да... нежный и грустный и невыносимо прозрачный голос скрипок.

Сердце ёкнуло; Коля в непроизвольном восторге сжал ладонь девушки. Юно испуганно ответила. Они вцепились друг в друга, как потерянные дети, и поплыли в сумраке зала, словно в открытом космосе. Скрипки подняли их над миром и несли всё дальше.