Валерий Елманов - Капитаны в законе [litres]

– На всякий случай уточняю, чтоб ты не питал вредных иллюзий. Азамата в Липневке давным давно нет, – отчеканил он ледяным тоном. – Я ж не похож на дурака, как ты успел убедиться, верно? И еще одно: кто именно меня убьет, человечка не интересует. Главное – я помер. И даже если моя смерть приключится якобы от случайно прилетевшей стрелы, нехорошей пищи или укуса ядовитой змеи, все равно грамотка окажется у хана. Так что ты теперь не кидаться на меня должен, а беречь как самую великую драгоценность, усек? И Янгалыча не вздумай трогать. Во-первых, он ничего не знает, а во-вторых, все равно останутся еще два свидетеля и один из них – что немаловажно – мулла. Уразумел, волчина позорная? А теперь разберемся до главного – ответствуй, падла, шо ты пристал до тверского князя как царь Ирод до вифлеемских младенцев.

И он, сузив глаза, уставился на своего собеседника тяжелым немигающим взглядом.

Сангре было и впрямь любопытно выяснить причину столь откровенной и столь же загадочной ненависти темника к Михаилу Ярославичу. Казалось бы, тумен его остался целым, самого Кавгадыя приняли в княжеском тереме с превеликим почетом. Получалось, в споре русских князей он как минимум должен оставаться нейтральным.

А причина крылась в натуре темника и если бы Петр пообщался с ним чуточку подольше, он бы и сам догадался о ней. Дело в том, что для Кавгадыя никогда, с самого детства, не существовало понятия «друзья». Было иное – «я» и «они». Последних он делил на две категории: враги и свои. Впрочем, в последнюю категорию люди попадали редко и только на время – пока держаться подле них было выгодно для самого темника. Ну а когда понадобится, можно вовремя сманеврировать, вычислив будущего победителя и, встав на его сторону, предать прежнего союзника. Так было всегда: и когда он клялся в преданности хану Тохте, а затем предал его сына Искера, и когда молился великому Тенгре, но без тени колебаний отверг его, торопливо напялив на голову чалму и завопив в первый раз «Аллах акбар!» Тьфу на этих ханов, да и на богов впридачу, ибо это тоже «они», а он, Кавгадый, – единственный «я».

Узбеку не нравился Михаил, следовательно, держаться его стороны невыгодно. Кроме того, московский князь Юрий был для Кавгадыя простым и ясным. Циничен, за душой ничего святого, значит «свой». Разумеется, как и прочие людишки, стал он таковым лишь на время. Тверского же князя, жившего по совести, поступающего по справедливости и говорившего правду, темник не понимал. Более того, ненавидел, ибо нутром чуял, что такие, как Михаил Ярославич, в глубине души презирают его самого и презирали бы, даже стань Кавгадый великим ханом. А потому тверич был для него однозначно «чужим», «врагом», которого следовало извести, в чем темник поклялся самому себе еще прошлой зимой.

Именно тогда его ненависть удвоилась. Будучи не просто темником, но и одним из самых ближних советников хана Узбека, он привык держать себя надменно. Но полгода назад, находясь в плену в Твери, Кавгадый вынужден был, опасаясь за свою жизнь, всячески пресмыкаться перед Михаилом Ярославичем. Именно потому, оказавшись в Орде, он стремился с лихвой расчитаться за свое унижение. Притом унижение ненужное, поскольку как он сам понял впоследствии, его опасения были напрасны – князь все равно не тронул бы его.

Сангре ждал ответа понапрасну – темник молчал. И не из чувства гордости. Он просто не знал, что именно ответить, ибо гусляр, стоявший сейчас перед ним, был для Кавгадыя загадочен куда больше, нежели тверской князь. Ведь если презирающий темника Михаил Ярославич имел высокое положение, то статус этого – ниже низшего и, тем не менее, он позволял себе такое обращение с ним. Почему?!

Притом Михаил Ярославич никогда не позволил бы себе воспользоваться приемами, замешанными на откровенной лжи, а состряпанная гусляром грамотка являлась именно ложью. То есть скоморох не ограничивал себя в способах борьбы против темника и потому выглядел вдесятеро опаснее простодушного тверского правителя, соблюдавшего законы чести. И инстинкт самосохранения мгновенно подсказал Кавгадыю, что надо, пусть и на время, но затаиться и отложить в сторону мечту о мести за неслыханное унижение.

Да, да, именно так, и деваться некуда. Ведь кулаки гусляра, если вдуматься, мелочь, легкий укол стрелы, вскользь чиркнувшей по коже и оставившей на ней небольшую царапину, по сравнению с тем, что сделают с темником палачи Узбека. А что люди этого урусита или кто он там на самом деле, после его смерти непременно доставят проклятущую грамотку хану, можно быть уверенным. Коль он сумел столь изощренно состряпать свои небылицы, заставил подписаться под ними Азамата, исхитрился заверить подлинность слов сотника тремя мусульманами, один из которых мулла, в том, что грамотка окажется у хана, сомневаться не приходилось.

Но как бы ни требовал инстинкт самосохранения, а покоряться казалось чертовски обидно. Отвык Кавгадый от такого, давно отвык, и слезы бессилия потекли по его плоским жирным щекам, теряясь в редких волосках бороды.

– Да ладно, не переживай, – утешил его Сангре, философски заметив: – Жисть, она штука такая. Облажался – обтекай, не получается – всасывай. Лучше скажи, чего надумал. Мы с тобой договорились, или ты и дальше будешь Ваньку ломать, за неимением Маньки? Если так, то зря. – Он придвинулся поближе и, внезапно сменив тон, почти проворковал: – Тебе ж сейчас от жизни надо совсем другое: уважение младшего поколения, чистый степной воздух и спокойный размеренный быт в юрте для престарелых темников с манной кашей и приятным во всех отношениях тайским массажем.

– Чего ты от меня хочешь? – хрипло перебил его Кавгадый.

– А это уже деловой разговор, – оживился Сангре. – Итак, хоть ты и сукин сын, но я могу закрыть на это глаза при одном условии: ты станешь полезным сукиным сыном. То бишь откажешься работать на Юрия Даниловича и поможешь тверскому князю. Ну как? Помогаешь и отправляешься на ужин при свечах? Или гордо молчишь и тоже отправляешься, но на справедливый суд Узбека и прямо от него к Аллаху. А уж тот за твои поганые срамные дела непременно передаст тебя в лапы какого-нибудь большого волосатого и обуянного похотью шайтана. И сей шайтан, поверь, всенепременно попользует тебя в извращенной форме и во всех позициях, предписанных великой книгой любви Камасутрой.

– Ты сам шайтан! – выпалил Кавгадый и осекся в испуге, но Петр не обиделся.

– Возможно, но речь сейчас не обо мне, а о тебе. И учти, темник, – подхлестнул он его, стремясь не дать опомниться, – мое терпение, как штаны, может лопнуть в самое неожиданное время и в самом неожиданном месте, а уж тогда пеняй на себя. И с каким удовольствием я тогда передам грамотку хану, ты не представляешь. Мы сдали того фраера войскам энкавэдэ, с тех пор его по тюрьмам я не встречал нигде… – пропел он, с недоброй ухмылкой глядя на поникшего темника.