Евгений Гузеев - Будь здоров, жмурик

– Ой, ой, напугал. Или это стеб? Смеяться? Ты тут чайник, понятно, поэтому я тебе объясняю: при нашем с тобой желании нас не будут разыскивать и тысячу лет, а потом мы появимся и ничего – все опять усядемся за самоваром, как будто полчаса прошло, все будет прекрасно, и я снова буду играть на пианино сонаты по просьбе папеньки. Про время – это я так, но тебе, я думаю, уже объяснили…

– Тогда наливай.

Ифигения открыла тумбочку, что стояла неподалеку от тахты и достала оттуда бутылку портвейна, почти целую, два стакана, а также коробку с шоколадными конфетами, поставив все это на небольшой журнальный столик, стоящий на тонких ножках, и придвинув его поближе к тахте. Перед тем, как выпить, она забралась с ногами на тахту, завела свой портативный патефон и замерла в позе лотоса. На пластинке был Эмиль Горовец. Зазвучал ностальгически его шлягер «Катарина, ох хо хо хо». Прослушав начало, я разлил портвейн, передал девице стакан и сам устроился на краю тахты. Мы чокнулись, выпили, съели по конфетке. Ифигения закурила, стряхивая пепел куда-то назад за тахту. Горовец пел: «О, мадонна в пятнадцать лет, ты на гвоздиках вышла в свет, видно мамы твоей дома нет».

– На двух стульях пытаешься усидеть? – спросил я Ифигению. – Здесь у себя ты Бриджид Бардо или какая-нибудь нигилистка-шестидесятница, первая советская хиппи, а там внизу – Татьяна Ларина?

Вроде того. Пускай предки балдеют, раз им в таком дурдоме проводить свою загробную жизнь нравится. Много ли душе надо для счастья? А мне ради них, любимых, не сложно подмахнуть, могу косить хоть под Наташу Ростову, хоть под Валентину Терешкову. Времени тут и для них, и для себя хоть жопой ешь, вернее его вообще здесь нет.

– Только не скажи, что в советской земной жизни ты носила такое редкое имя. Греческое, кажется…

– Уточни: дурацкое имя, я не обижусь.

– Женя? Евгения? Так?

– Ага, молодец, догадлив. Предок у меня с приветом, это он придумал. «Мальчишечье имя носила, высокие травы косила, была в ней могучая сила», – запела вдруг она голосом Людмилы Зыкиной патриотическую песню «Девчонка по имени Женька».

В дуэте с Эмилем, пока еще поющим морально-неустойчивую песню про Катарину, получился весьма странный музыкальный коллаж. Дав послушать еще несколько шлягеров в исполнении Миансаровой, в том числе и «Бабушка, научи танцевать чарльстон», затем еще пару вещей ансамбля «Аккорд» и даже раннего Ободзинского, Женя отбросила пластинки и загадочно сказала:

– Ладно, так и быть, дам тебе послушать врагов. Только никому не рассказывай. Нажми на кнопочку, там пленка в магнитофоне на правильном месте.

На пленке был дефицитный в СССР британский рок и его предтеча – американский рок-н-ролл. Женя слушала музыку, закрыв глаза и кивая в такт головой. Периодически она останавливалась, протягивала руку, направляя указательный палец куда-то в сторону магнитофона и говорила что-то вроде: «Сейчас, сейчас… Вот! Вот от этого места я торчу!». Я не скучал, потому что в раю скучно не бывает, и от музыки я тоже торчал. Восторг этот можно было сравнить разве что с любовью. И вообще, ко всем и ко всему тут испытываешь любовь. Так ведь обнаруживший в себе это чувство к девушке какой-нибудь молодой человек идет по улице и от счастья заодно любит всех – милиционеров, старушек, алкашей, дворников. А в загробном нашем мире, даже просто так ощущаешь себя влюбленным и счастливым без конкретного предмета и с предметом, ну и, конечно, от любой души тоже получаешь какое-то удивительное впечатление. Каждый чем-то завораживает. Даже полковника Собакина и продолжателя ленинской идеи товарища Горбункова начинаешь любить, пообщавшись, как и всех остальных, кого здесь встречаешь в раю. Вот если бы на земле родной нашей так вот любили бы все друг друга, никто не стал бы воевать, драться, ругаться, хамить. Я думаю, постепенно вся эта накопленная любовь выстрелит так, что душа взлетит дальше, и ей будет наплевать на эти райские садики и удовольствия. Вот Толик почему-то недолюбливает амурчиков, но я думаю, этого не может быть, он просто делает вид, сам для себя играет какой-то самим придуманный спектакль. Возможно, эта райская детвора с крылышками способна как-то войти (влететь) в зону того или иного райского уголка и напомнить обитателям его, что этот свет не этот, а уже тот. Вот они мы, ведь не птицы же привычные земные.

– Музыка, а особенно совместное ее прослушивание – это приятно, но у тебя ведь, наверно, ко мне дело какое-нибудь имеется? – спросил я Женю после очередной англоязычной композиции и своих размышлений.

– Ну да, логично: поскольку нет тела, то есть дело. Видишь ли, Александр… Фу… Можно Алекс?

– Можно, мне не принципиально.

– Так вот, мой дорогой Алекс, мне нужна помощь, и мне кажется, ты мог бы помочь. Может быть это и не обязательно, но.

– Ну?

– Понимаешь, ты и я., то есть такие пофигисты и циники, вроде нас с тобой, – не совсем стандартные души. Невидимая нить, связывающая с той нашей непутевой земной жизнью, у таких почему-то не сразу обрывается. Хотя рано или поздно все равно либо порвется, либо затянет обратно в чью-нибудь матку.

Пожалуй ты права, что-то такое и со мной последнее время происходит. Вроде бы есть все возможности забыть тот дурдом, как страшный сон, ан нет, хочется чего-то такого остренького, что возможно ощутить только там – чего-то материального, вроде реакций несовершенного нашего тела, кожи, сердечной мышцы, щекотки адреналина и тому подобного. Больное место иногда хочется трогать, так и тут… И еще хотелось бы и кое-каких земных благ, материально-духовных, которых ты там так и недополучил, связанных и с телом, и с душой – да вот хотя бы нормального детства, родителей, дедушек, бабушек.

– Вот-вот, и я почти об этом… Впрочем, я о другом, о своем – у каждого свое… Со мной так и было поначалу – одной ногой здесь, другой – там, но вот теперь все, я вылупилась из этого яйца… Другими словами: нить серебряная порвалась. А ведь чуть ли не захотела вернуться, родиться снова. Нет, нет, все нормально, мне здесь лучше, здесь просто кайф, поэтому серебряная пуповина эта и растворилась, в конце концов, за ненадобностью. Но понаблюдав за тобой, я чуть-чуть засомневалась, не поторопилась ли, не осталось ли чего-то недоделанного там, в грязном мире. Не то, чтобы вернуться, снова родиться, но какую-то связь хотелось бы еще поддерживать некоторое время. Кое-что исправить. Только не скажи: времени не существует. Тут другое я имею ввиду.

– Так чем я могу помочь? Слетать туда, морду кому-нибудь набить? Это я почти умею. Успел приобрести кой-какие навыки.

– Ну, вроде того…

Петя Самойлов провалил в институт. Выходит, готовился и платил за подготовительные лекции зря. Впрочем, даже если и открывал он какие-то книжки и учебники, то слов порой не различал, а между строчек видел глаза девчонки по имени Женька, ее улыбку, тонкую шею и прочее, до чего он успел уже добраться. Эта девушка, тоже абитуриентка, с которой он успел познакомиться и как-то быстро сблизиться, поразила его своими раскованными манерами, либеральными взглядами, стильной фигурой и, не смотря на эпоху дефицита, способностью выглядеть как-то не по-советски. На смелые шутки, многозначительные намеки и анекдоты парней она правильно реагировала, громко хохотала, а не возмущалась, как некоторые дуры. Женька знала толк в западной музыке и даже помнила названия аж нескольких групп помимо общеизвестных даже внутри железного занавеса битлов и роллингов. Она танцевала на вечеринках изящно, будто в транс впадала, а не дергалась так глупо и бессмысленно, как иные девицы и парни. Такой современной девушкой можно было бы гордиться, стоять или идти рядом с ней и даже жениться, в конце концов – почему бы нет. Петя тоже старался во всю, играл роль Печорина и нигилиста-шестидесятника, только 20-века, как только мог и даже отрастил бороденку, чуть отпустил патлы на голове и отдаленно стал походить одновременно на Христа и на заморского хиппи.