Андрей Валентинов - Кейдж

— Разве это мы с вами планировали? Вы, Харальд, предатель и враг Рейха!

Руки на бедра, подбородок вверх. Смир-р-рно!

— Рейхсфюрер! Моя вина перед Рейхом и германским народом безмерна. Влекомый раскаянием, я уже дал подробные письменные показания, где изложил все эпизоды операции…

Мягкая безвольная ладонь коснулась его плеча.

— И оставили брату на память. Всегда ценил вашу паранойю, Харальд!.. Ну, отправляйтесь в свой честно заработанный Ад!

Отступил на шаг и неохотно, словно сомневаясь, поднял правую руку.

— Хайль Гитлер!

Гандрий Шадовиц улыбнулся прямо в стеклышки пенсне.

— И вам, рейхсфюрер, не болеть!

Слух еще спал, но глаза уже видели. Мир был неярок и лишен формы: пятна, разводы, острые звездочки, колеблемые не то ветром, не то невидимой рябью. Нащупав очки, он привычно полез за чистым платком, который всегда носил в левом кармане пиджака. Не нашел и слегка огорчился. Хотел подышать на стекла и огорчился вновь: под пальцами было сухо. О том, что воздух не заходит в легкие, он догадался только через несколько долгих… Минут? Часов? Время тоже спало.

Потом сообразил, что стоит, под ногами нечто ровное и гладкое, сообразив же, принялся вспоминать собственное имя. Не получилось, тогда он вновь взялся за очки, повертев в пальцах и надвинув на нос. Пятна отступили, сливаясь в темный небесный полог, нашли свое место звезды, самые обычные, какие увидишь в ясную осеннюю ночь, но то, что рядом, по-прежнему оставалось тайной. Это казалось очень странным, даже обидным, ведь он близорук. В детстве, в его счастливом палеолите, туман перед глазами порой доводил до слез.

И тут вернулся звук — близким громом, сквозь который пробивались неразличимые пока слова. В зрачки ударил неяркий блеск старого серебра. Он увидел. Он вспомнил.

…Серебряная дорога в темных ночных небесах, и он на ней, Кристофер Жан Грант. Крис. Кретьен. Кейдж. Кажун из рода кажунов.

Можно делать первый шаг, но он не торопился. Захотелось оглянуться, посмотреть на то, что осталось за спиной…

— Не надо, не надо! — отсоветовал шепот под левым ухом. — Правила такие. Вы, мистер Грант, идите, идите, стоять нельзя. И вообще, вы здесь не очень надолго, так что пользуйтесь моментом.

Он махнул рукой, прогоняя чужой голос, словно осеннюю муху. Слева засмеялись.

— Не попали, не попали! Я здесь и не здесь, я везде и нигде. Я тенью скольжу по прозрачной воде; мой голос так сладок в ночной тишине… Извините, мистер Грант, прицепилось. Я тут вообще не по вашу душу в самом прямом смысле этого слова. Но вот встретил, как не помочь? Вы смотрите, смотрите, запоминайте!..

Тот, кто был репортером модного еженедельника, внял совету. Любопытство умирает последним, даже после надежды. Взглянул, уже на ходу, оценил. Серебряная лента, широкая вблизи и подобная нити у горизонта. Над головой — ночное небо, безоблачное, словно в Испании, внизу — безвидная мгла. И — никого, ни рядом, ни дальше, сколько хватает глаз.

— Пускают многих, — поняли его за левым ухом. — Но большинство, как и вас, всего на минутку. Полюбоваться, так сказать, напоследок. Не смею предсказывать, каким будет приговор, но то, что сюда, — оч-ч-чень, я вам скажу, симптоматично.

Кристофер Жан Грант попробовал шевельнуть губами, вспоминая полузабытые слова.

— Кто… Кто вы?

В ответ — легкий веселый смех.

— Я? Я здесь и не здесь, я везде и нигде, в сыпучем песке и в текучей воде… Ой, опять Фирдоуси, извините. Работаю я тут, мистер Грант. Это, если вам интересно, Подножие Небес. Именно Подножие, самое-самое начало пути. И то, что вы, мистер Грант, очутились на Filo di Luna, совсем, знаете, неплохо. Для вас!

Он посмотрел вперед, скользнув взглядом по бесконечной серебряной ленте. Прикинул расстояние в милях, затем попытался без особой нужды перевести в километры.

— Далеко, очень далеко, мистер Грант! — согласились за левым ухом. — Мне не так давно чудное словечко подсказали. Квадрильон! В чем ни считай, хоть в спичечных коробках, все равно много. Но вы не расстраивайтесь. Тех, которые закоренелые, у кого приговор вилами на боку написан, отправляют не сюда, а прямиком на Десятое небо. Да-да, в Эмпирей, к самой Лучезарной реке. Взглянуть одним глазком, прочувствовать. Зачем, спросите? Да чтобы потом, попав куда-нибудь в Злые Щели, клиенты страдали не только от боли, но и от мысли, что уже никогда и ни за что! К мукам телесным некоторые штукари привыкают, а вот к такому — уж извините. Пе-да-го-ги-ка!

Внезапно он сообразил, что может вспомнить все, что с ним случилось — жизнь от первого крика до последнего «Amen!», но тревожить незажившее Прошлое пока не решился. Здесь, на бесконечном серебряном пути, было спокойно, и Кристофер Жан Грант мельком позавидовал тем, кому предстоит пройти свой квадрильон. Есть цель, есть дорога, есть небо над головой. Что еще надо?

— Ну, полюбовались? — радостно шепнули слева. — Прошлись? Запомнили? Тогда исчезаю, сейчас вам еще кое-куда предстоит заглянуть. Но там я вам, мистер Грант, не попутчик, себе дороже! А на прощанье — совет. Оч-чень, замечу, полезный. Ис-клю-чи-тель-но!

Голос затяжелел, налился металлом, ударив густым колокольным басом:

— Соглашайтесь на все, что предложат, мистер Грант. На все, абсолютно на все! В этих местах делают предложения, от которых очень опасно отказываться. И не мудрствуйте. Иначе — Ад!

Неведомо откуда взявшееся эхо подхватило, повторив на тысячи голосов:

— Ад! Ад! Ад! А-а-ад!.. Да-а-а!

Серебро ушло из-под ног.

Белое, черное, черное, белое…

Черные пальцы на горле, белые от ненависти глаза, черные пятна на белом щербленном лезвии. Джек, для своих — Жак-Живорез, старший брат.

— Ты перепутал дорожку, ты не туда пришел, миста. Это твоя большая ошибка, белый-белый мальчик! Ничего, и для тебя найдется черный-черный гроб!..

Больница Святого Джеймса через дорогу. Два санитарных авто с красными крестами у тротуара, пеньки от поваленных ураганом пальм. Анжела умирает. Еще вчера надежда теплилась, как малая свечка у образа Черной Девы в соборе Сен-Луи, но теперь счет шел не на часы, на минуты. Почти всю дорогу Кейдж бежал. По улицам не проехать, Великое наводнение отступило, но завалы только начинали разбирать.

Напротив входа и встретились: белый паренек в сбившихся на нос очках и расстегнутой рубашке и широкоплечий nigger с обезображенным шрамами лицом.

— Молись своему богу, са-ар!..

— Остынь, Жак! Не время…

Тяжелая и черная, словно могильная плита, ладонь падает на плечо Живореза. Чарльз Робинсон, Большой Чарли — отец. Смотрит недобро, щурит левый глаз. Правый пуст, даже привычная повязка исчезла.