Илья Лагутенко - Владивосток-3000

— «Пояснить»… — Каплей усмехается. — Ты имеешь в виду ваш Владивосток, Владивосток-2000? Я понимаю тебя, но у нас-то с детсадами все зашибись. Тогда не уедешь? У нас во Владивостоке-3000 оттока населения нет. Наоборот, к нам едут. И из России, и отовсюду.

Пришелец с цыканьем сплевывает на землю сквозь зубы.

— Уеду все равно. Владивосток — город хороший, но что здесь ловить? Перспектив никаких. Если цунами не накроет, землетрясение не случится или корейцы ядерную бомбу не сбросят, то рано или поздно так и так все навернется, к бабке не ходи. Упирайся ты хоть до талого — вода отравится, свет погаснет, звук утихнет… Я не знаю, как тут у вас, я за свой Владивосток скажу. Сплошная гопота с Чуркина или БАМа, с Нейбута или какой-нибудь Саратовской… Серые гостинки, ямы на дорогах, обчумыженные рожи на лестницах — вот и все, без вариантов. Скажешь, не так? Я же все девяностые провел в этом городе. На моих глазах весь этот передел и беспредел происходил. И стреляли, и взрывали, и к батареям приковывали, и банкротили целые заводы, чтобы сдать их потом в аренду под торговые центры — китайскими шмотками торговать… Я еще малым совсем был — с братом Юриком ездил на погранпереход в Гродеково, он там был завязан на «нетрадиционную растаможку».

— Что еще за нетрадиционная растаможка? — улыбается Каплей.

— Представь: парковка на погранпереходе — не парковка, а настоящий автосалон! Новейшие тачки, угнанные где-то в Европе или фиг знает. Упакованные — полный фарш, новые, дорогущие: «бэхи», «мерсы», «аудюхи»… В нужный час все они исчезали. Таможенники с пограничниками, конечно, клялись, что ни одна из них не проезжала в Китай — официально это так и было. Но и в России этих автомобилей больше никто и никогда не видел. А все эти терки, рамсы да разборки — лучше и не вспоминать.

Перед глазами Влада — картинка из раннего детства. 1993 год, пятиэтажка на улице Сахалинской. Вдруг целый угол этого дома превращается в дым и грохот, а потом наступает звенящая тишина — оглушенный Влад ничего не слышит…

— Я думаю иногда, — говорит Влад тихо, — вот придут после нас когда-нибудь умные люди, начнут археологические раскопки — и что они найдут после нас, лет через тысячу — фантики от жвачки? Обломки каких-то глупых монет? Алюминиевые банки из-под пива или «ягуара»?

— Ты думаешь, без вариантов?

— А какие варианты? Ну или китайцы придут, вот и выбирай, что лучше. Наш Владивосток или их Хайшеньвэй. А? И мне даже иногда кажется, что Хайшеньвэй был бы лучше.

Каплей молчит. Он останавливает машину. Это Эгершельд, справа от обочины — высокий косогор, внизу — водная станция Морского института МТУ с покачивающимися на воде яхтами, вытащенными на берег ялами, волноломом. На рейде стоит белоснежный фрегат «Надежда».

— Подышим?

Парни выходят из машины и присаживаются на какой-то бетонный обломок. Каплей смотрит в море.

— Ты думаешь, я не хотел уехать? — наконец говорит он. — Хотел. Здесь… такая земля. Отсюда все хотят уехать, ты по-своему прав. Есть легенда, что она в свое время потому и досталась русским, что здесь никто не хотел жить. Здесь какая-то… аномалия, что ли. Бохайцы, чжурчжэни, потом пришел великий Чингиз и всех разогнал, но и он свалил отсюда по-быстрому. Думаешь, здесь не могли бы поселиться китайцы? Да запросто. Или англичане с французами — они ведь заходили в эти воды еще раньше наших моряков. Но здесь поселились только мы. И то… Понимаешь, я сейчас скажу еще одну вещь, которую тебе, может быть, будет непросто понять.

— Ну? — Пришелец смотрит на Каплея чуть раздраженно. Ему уже успело надоесть то, что его все вокруг считают непонимающим. Возможно, он все же понимает главное. Не случайно же он сюда попал. Другие не попали, которые не поняли бы, а вот он — попал… — Поясняй давай, раз начал.

— Чтобы жить здесь, нужно… быть подключенным. Во Владивостоке-3000 живут подключенные. Поэтому они не уезжают. Многие хотят сюда приехать, у нас нет строгих миграционных правил, здесь вообще свободная зона — СЭЗ «Владивосток-3000», ты уже знаешь об этом, я тебе говорил… Но натурализоваться здесь получается не у всех.

Каплей молчит. Вздыхает.

— И почему же ты не уехал, если хотел, сам говоришь? — спрашивает его Пришелец. Его интонация становится раздраженной и даже чуть издевательской. — Ты любишь этот город, да? — Он стучит рукой по бетону, на котором сидит. — А что именно ты любишь? Сопки, море, да? Твоим морем залита вся планета, и сопок в мире тоже хватает. Сопки есть еще покруче, а море — потеплее.

Сопки — далекие, сизые, в дымке — стоят у мужчин перед глазами, на том берегу успокоенного, искрящегося солнцем Амурского залива.

— Понимаешь… — в который раз говорит Каплей. Он медленно подбирает слова, как будто отвечает на экзамене или в суде. — Дело… не в том, любишь ты или не любишь. Когда что-то находится внутри тебя, когда это — часть тебя, а ты тоже часть чего-то… Вот это мы и называем «быть подключенным». Ты можешь ненавидеть все это, а уехать не сможешь все равно. Я думаю, ты тоже подключен, хотя, может, и нет… Но ты же сам говоришь, что не смог от нас уехать — тогда, утром, в тумане, да? А перспектив… Если разобраться, их нигде нет. И ни у кого. Даже у планеты нашей. И у солнца перспектива тоже не самая лучшая — сгореть, взорваться, что уж говорить о нас?

— Ты хочешь сказать, что я никогда не смогу отсюда уехать?

Каплей молчит.

— Не знаю… Может, и сможешь. А может, это будет только казаться тебе… и мне тоже. А на самом деле ты не уедешь. Так и будешь находиться тут, где-нибудь на Шаморе, или на Седанке, или вот тут на Эгершельде. Как, ты говорил, зовут твою девушку, Наташа, да? Вот и у меня была… Наташа.

— И что?

— Она уехала, как ты говоришь, за перспективами, потому что в нашей дыре нечего ловить… Да, она именно так и говорила. Как ты.

— И ты ее отпустил?

— Отпустил.

— Ты слабый, оказывается. А так и не скажешь.

— Я не слабый, просто… просто добрый. Может быть, она была не подключена. Да и как я могу кого-то не отпускать… Человек — свободен.

— А ты не думаешь, что на Западе лучше? И тебе тоже было бы там лучше?

— Для меня центр мира — это мой Восток, хотя… Хотя востока и запада вообще нет, это насквозь выдуманные вещи. Есть только север и юг, и то до ближайшей перемены полюсов и глобальной катастрофы, — размеренно, словно читая лекцию, говорит Каплей.

— И ты так спокойно об этом говоришь?

— Мы живем у подножия вулкана. Может быть, завтра случится цунами или землетрясение, и что тебе будет до тех полюсов? Каждый человек изначально приговорен к смерти. Это не должно его пугать. Это должно, напротив, избавлять от страха. Потому что самое страшное уже случилось. Тебя приговорили, больше бояться нечего, — возможно, Каплей пытается убедить в том, что говорит, не Влада, а самого себя. — Или, может быть, все еще круче. Может быть, мы все давно умерли. Ты, Влад, никогда не задумывался, куда деваются машины, уходящие под лед?