Андрей Дай - Поводырь: Поводырь. Орден для поводыря. Столица для поводыря. Без поводыря (сборник) [litres]

А второй его, так сказать – труд? «Характерные выводы из итогов первого года новой переселенческой политики». Едрешкин корень, чтоб не сказать чего-нибудь похуже! Зачем это ему было нужно?! Неужели не понимал человек, что даже тех, пока еще микроскопических, едва-едва превышающих статистические погрешности, результатов его выкладок будет довольно, чтоб умные, умеющие смотреть в будущее и видеть тенденции, люди забеспокоились?

Хотя, нужно отдать Петру Петровичу должное. Он сумел вычленить из разрозненных и зачастую противоречивых данных нужные и сделать на их основании далеко идущие выводы. По его мнению, уже сейчас можно сказать со всей определенностью: Сибирь в умах простых жителей России больше не была неким отдаленным краем, где живут только казаки и каторжники. Теперь, это территория возможностей! Пресловутое сарафанное радио оказалось гораздо эффективнее альбомов с литографиями и рекламными статьями в газетах. У людей появился выбор: искать ли работу где-то рядом, или рискнуть, отправиться за тысячи верст и, в конце концов, оказаться в землях, где рады каждой новой паре работящих рук.

От одного к другому, в кабацких пересудах или на серых страничках писем, из-за Урала на запад доносились вести об уровне жалованья и размере выделяемых под возделывание участков. О реках, полных рыбы, лесах, богатых дичью. О наивных туземцах, о заводах и мануфактурах, на которых постоянно требуются подмастерья. И теперь, в той же Москве, тоже стали понемногу меняться расценки на работы. Артельщики грозились уйти на восток и не желали работать за гривенник в день, как прежде. От деревни к селу, с бродягами и паломниками, пошли бродить по Руси сказки о невероятно богатом, хлебном городе Томске, где царевы люди раздают самым настойчивым земли без меры – кто сколько сможет поднять.

С одной стороны – хорошие новости. Просто замечательные! Полностью соответствующие моим планам по развитию родного края. Обеспечивающие постоянный приток самой активной и предприимчивой части населения страны. Но зачем же этому Семенову нужно было дремлющим в неведении вельможам глаза-то открывать? Что для Сибири хорошо, для многих крупных землевладельцев – смерть. Уж мне ли не знать, что из шестнадцати тысяч семей, пришедших своим ходом с той стороны Урала и изъявивших желание поселиться на территории наместничества, только пять – из прибалтийских или нечерноземных губерний. Это, соответственно означает, что остальные одиннадцать – более семидесяти тысяч человек, включая стариков, женщин и детей, можно было хоть сразу, хоть немного погодя отправлять на каторгу, как бродяг.

Естественно, никто этого делать не собирался. Людям выправлялись новые бумаги и указывались маршруты дальнейшего движения. В Семипалатинскую область, в Кулундинскую степь АГО, на Барабу, на юг Алтая. И только тех, что изначально имели по всем правилам оформленные документы, расселяли в непосредственной близости к крупным селам и городам.

Такая вот у нас тут переселенческая математика. И мне вовсе не было нужно, чтоб кто-либо, даже такой уважаемый господин, как Семенов, указывал истинные цифры. Мои губернаторы в последних всеподданнейших отчетах указали тридцать три тысячи, а Петр Петрович в своем «Временнике», что с земли в России снялось более ста пятидесяти тысяч человек. Ладно хоть, у него таким образом таблицы составлены, что эти данные, среди нагромождения иной всякой информации, еще постараться найти нужно. Иначе меня уже инспекциями бы одолевали, в поисках лишних людей. Ну и то, что потенциально привлекательными был не только мой регион. Крестьяне были хорошего мнения и о Северном Кавказе, откуда продолжали уезжать в Турцию туземцы, и о Восточном Урале с его многочисленными заводами. Существовала даже официальная программа переселения на Дальний Восток, но туда еще поди-ка доберись. Десять тысяч верст – это не шутка.

Константин Николаевич меня прямо предупреждал, что специальная комиссия при Госсовете непременно будет создана, и может быть не в следующем, так через год – кому-нибудь обязательно придет в голову попытаться разобраться с загадочной математической задачей на месте. Еще великий князь обещал указать чрезмерно нервным господам, что, согласно тем же семеновским «Характерным выводам», уровень благочиния в коренных губерниях значительно повысился. Или, если перевести с принятого теперь русско-арабского, иносказательного, на канцелярско-русский образца конца двадцатого века, отмечено резкое снижение социальной напряженности. У обманутых половинчатой реформой земледельцев появилась отдушина. Надежда, что ли.

Однако, хоть Эзоп меня с этим и торопился поздравить, в трудах Центрального статистического комитета была и еще одна весть, вызывающая раздражение власть имущих. Статистики теперь, с чего-то, стали сравнивать результаты деятельности губернских администраций с эффективностью томского присутствия. Выходило совсем не в пользу первых. Катков не упустил случая прокатиться «катком» прессы по показателям трудолюбия российских начальников и порекомендовал «съездить к восточным инородцам, поучиться, как ныне принято вести дела». Министр МВД ответил на страницах «Санкт-Петербургских ведомостей» что-то резкое. Неугомонный москвич тоже не стал молчать. К счастью, все заслуги отнесли насчет цесаревича Николая. Мое имя вообще в газетах не упоминалось, но ведь все прекрасно понимали – кто именно, так сказать, «виновник торжества».

В общем, имел все основания думать, что пока великий князь Николай будет пребывать наместником Западной Сибири, лично мне ничего не грозит. Только и это не могло длиться вечно. Мне нужно было смириться и признать, что невероятной мощи административный ресурс, которым обладал, дело временное. Побуждающее к тому, чтоб еще более активно заняться реформами края.

Зная из газет о затянувшихся переговорах в Вене и подозревая, что главная причина назначения цесаревича Николая моим начальником кроется как раз за желанием поторговаться с европейскими политиками среднеазиатскими землями, я рассчитывал по крайней мере еще на год относительно спокойной жизни.

Тем неприятней было читать в послании Елены Павловны слабо завуалированные намеки на непраздность цесаревны Марии Федоровны. Поскольку как, если «придворный ученый» права, то супруга моего начальника вскорости – сто процентов – засобирается в столицу. А немного погодя и Никса за ней следом…

Великая княжна – голову даю на отсечение – наверняка была абсолютно точно осведомлена о физическом состоянии принцессы Дагмар. И все-таки писала мне что-то вроде: « Сашенька Куракина донесла отцу своему, церемониймейстеру Алексею Борисовичу, что, дескать, наша Минни одолеваема ныне расстройствами и кушать совсем не в силах. А от всего съеденного немедля son coeure. Мы все здесь молимся за здоровье нашей любимой девочки, однако же и за то, чтоб эта ее хворь обратилась в нечто более значительное для империи ». Этакий элегантный намек на беременность, едрешкин корень. Елена Павловна просила меня присмотреть за «бедной девочкой», что, скорее всего, должно означать – «разузнай получше». А кого я мог спросить? Дагмар со всей свитой в тот же день, как стало известно о полном разгроме поляков под Тутальской, немедля вернулась в Гороховский особняк. И, быть может, это только кажется, но Минни стала избегать моего общества. Хотя я ни единым намеком, ни словом, ни делом не дал ей понять, что могу себе позволить на что-то рассчитывать.