Руслан Мельников - Орден: Тевтонский крест. Тайный рыцарь. Крестовый дранг [сборник, litres]

Бурцев дернул шнур. Отсчитал две секунды. Кинул гранату на дно колодца, где в пульсирующем колдовском круге уже почти растаяли очертания башни ариев и неподвижный силуэт эсэсовского магистра.

Граната ударила в башню. Башня рассыпалась. Свет стал нестерпимо ярким, свет озарил все, скрыв в мощном всполохе даже догорающую цифирь на стене. Однако это была не вспышка гранатного разрыва. Эта выплеснулась наружу чистая магия древних ариев. Удар по шлюссель-башне ускорил межвременной переход. Но вот-вот должна была рвануть и болванка на деревянной ручке. И сейчас в скорости соревновались высвобожденные магические силы и химическая реакция в тлеющем запале.

Что победит? Бурцев не мог сказать точно. А потому со всех ног кинулся к укрытию – к нише медиумов. Из которой… Из которой выглядывали три любопытные физиономии. Освальд, Ядвига и Аделаида… Никуда-таки они не ушли!

– Лежать! – взвыл Бурцев.

Ядвига отшатнулась от него, как от буйно помешанного, за угол, шлепнулась на ступени. Аделаида в удивлении уставилась на мужа, захлопала наивными глазищами:

– Зачем?

– Лежать, я сказал, мать вашу! Все-е-ем!

Освальд побагровел: не понравился, видать, шляхтичу тон соратника. Пан поляк вообще не терпел, когда на него орали, а уж тут, в присутствии возлюбленной…

Бурцев больше не тратил слов понапрасну. До взрыва оставалась секунда. Или меньше.

Он прыгнул. Повалил Освальда и Аделаиду на Ядвигу Кульмскую. Вот так – всех в одну кучу! Прикрыл собой сверху. Если россыпь гранатных осколков полетит не туда – в 1943-й, а сюда – в 1242-й, могут достать рикошеты от каменных стен и сводов.

Но взрыва не было. Смертоносной россыпи – тоже. Запал отсырел? Взрывчатка слежалась? Или все же… Ухо едва уловило отдаленный «бу-у-бу-ух!». Быстро стихающий, словно на уносящемся прочь скоростном экспрессе. «У-у-у-ух!!!»

Получилось! Рвануло не здесь – там! Или, по крайней мере, где-то на границе между «здесь» и «там». Что-то одиноко просвистело в воздухе, ударило в камень, взвизгнуло, отскочив. Раз, другой… И уже на излете вонзилось в их кучу-малу – где-то между щекой Бурцева и рукой Аделаиды. В окольчуженную грудь Освальда Добжиньского.

Шальной осколок все-таки забросило за границу светящегося круга, прежде чем цайтпрыжок завершился. Один-единственный клочок металлической рубахи, надетой на немецкую гранату, остался в прошлом. Один-единственный! Значит, остальные отправились по назначению…

Малюсенький кусочек железа с рваными краями застрял в добротной кольчуге двойного плетения. Растратив убойную силу на немыслимый полет по межвременному пространству и удары о камни, он уже не смог прорвать плотную сеть из мелких колец и толстую кожаную куртку-поддоспешник.

В последней вспышке призрачного света Бурцев успел вырвать осколок из кольчуги поляка. Осколок был еще горячий, но Бурцев крепко сжал добычу. Это было единственное осязаемое доказательство того, что не слежалась взрывчатка, что не отсырел запал. Что где-то в центральном хронобункере СС царит сейчас, нет, не сейчас – потом, много веков спустя – жуткий переполох, и уцелевшие фашики растаскивают трупы тех, кому повезло меньше. Оборонительный вариант «М-24» способен нашпиговать такими вот осколочками уйму народа.

Со дна колодца бесследно исчезли и обломки малой башни перехода, и тело эсэсовца, и граната. Только «вальтер», выбитый из рук магистра, сиротливо лежал на каменных ступеньках – за пределами арены.

В подземелье стало темно. Колдовской свет погас. А отблески затухающей цифири на стене почти не разгоняли мрак. Точную дату обратного перехода уже не определить: день и месяц выгорели полностью, оставив на камне пятно черной копоти. Лишь «1943» еще слабо мерцал в темноте.

Зарычал, закопошился Освальд – он, похоже, и не заметил, что был на волосок от гибели. Добжинец встал, помог подняться ошарашенной и полураздавленной Ядвиге, прохрипел в гневе:

– Ты что, Вацлав, совсем сдурел? Кидаешься на людей, как бешеный кабан, валишь с ног!

Бурцев не слушал. Он все еще держал в руке осколок. И улыбался.

– Нам нужен факел, – деловито заметила Ядвига, отдышавшись, – пока огонь на стене совсем не погас. Так что, милый Освальд, не надо ругаться. Займись лучше делом.

Слово возлюбленной для рыцаря – закон. Освальд занялся. Факела найти ему, правда, не удалось, зато поблизости отыскался древний чашеобразный светильник из бронзы. Погашенный и неприметный в полутьме, он свисал на цепи с крюка, вбитого над нишей медиумов. Видимо, предназначалась эта посудина для освещения колодца во время подготовки к ритуалу. Рядом, на небольшом каменном карнизе, стояла открытая канистра с густым вязким киселем. От киселя несло горючей химией. Судя по всему, именно этой смесью и были начертаны догорающие цифры.

Добжинец озадаченно топтался возле канистры. Пришлось помочь. Бурцев снял светильник с крюка, осторожно – стараясь не измазаться в огнеопасной жиже, заполнил его до краев, повесил обратно. Оторвал кусок от балахона зарубленного медиума, обмакнул полоску ткани в горючее и поспешил к слабым огонькам на стене. Сейчас там едва тлели «9» и «3». Но этого хватило, чтобы подпалить тряпку, пропитанную киселем из канистры.

Вскоре огонь заполыхал в бронзовой чаше. Пламя осветило колодец с ареной. И балкончик медиумов. И изрядную часть подземного хода за ним. Стало почти уютно. Освальд поднялся по ступеням к Ядвиге. Ядвига спустилась к Освальду.

– Так лучше? – галантно осведомился польский рыцарь у возлюбленной.

– Так хорошо, – нежно проворковала та.

Добжинец и кульмская красавица слились в долгом страстном поцелуе. Эге… серьезное дело.

Маленькие ручки повернули голову Бурцева. Едва слышные слова прошелестели над ухом:

– Опять на Ядвигу заглядываешься?

Чумазое личико Аделаиды смотрело на него испытующе. Смотрело со скрытым лукавым упреком и явной насмешкой одновременно. Бурцев вспомнил ночь на заброшенной Кульмской мельнице. Странное ощущение: вроде бы не мальчик давно, а поди ж ты… Чувствовал себя сейчас Бурцев, как двоечник у доски.

– Видишь ли, милая, – вздохнул он. – Понимаешь, тогда…

Аделаиды прикрыла ему уста рукой. Глазки взбалмошной княжны казались сейчас непривычными, незнакомыми, иными. Совсем иными. Глаза взрослой мудрой женщины…

– Не нужно ничего говорить, Вацлав. Я понимаю… теперь. Сама ведь во всем виновата, но давай не будем об этом больше.

Бурцев аж разинул рот от удивления. Ни фига ж себе! А девочка-то в самом деле повзрослела за эти дни. И здорово повзрослела. Стало как-то не по себе. С капризной дочерью Лешко Белого он худо-бедно управлялся. Но что делать и что говорить сейчас – понятия не имел. А потому предпочел промолчать.