Владимир Свержин - Трехглавый орел

Командующий взял ее и начал читать. Чем дальше он читал, тем тише становилось в комнате. Но когда отзвучала последняя фраза, штаб взорвался эмоциями, как спавший вулкан.

– Не может быть! Это подлог! Чем вы докажете? – неслось со всех сторон.

– Нет, – сокрушенно покачал головой Вашингтон. – Это рука Toy. Я узнаю ее. И подписи... Это действительно подписи Гоу, Корнуоллиса и Данмора. Письмо подлинно.

– Я бы не стал на этом так настаивать, – прокомментировал лично мне слова американца Лис. – Я так и не смог понять, какое писал Гоу, а какое Калиостро.

– Милорд Вальдар, – в мою каморку негромко постучал верный, как тень, Редферн. – Вас государь в штаб просит.

– Что-то случилось? – Я поднялся, чтобы идти к Пугачеву.

– Да нет, все в порядке. Салават Юлаев прибывает. Ржевский уже примчался. С ним пожилой индеец из могикан. Чингачгук звать. Все твердит, что наконец-то его день настал. Говорят, лучший проводник во всей округе. Государь велит вам, пока генерал Закревский отсутствует, исполнять обязанности начальника штаба и, стало быть, озаботиться расквартированием подходящих войск.

– Хорошо, – кивнул я, цепляя саблю к поясу. – Готовь коней.

– Слушаюсь, милорд.

– Да, вот что еще. Ты в штабе был, не слышал, Лафайета там еще не видать?

Камердинер тяжело вздохнул:

– Нет покуда вестей от Лизаветы Кирилловны. Я уж изволновался весь.

Следующие несколько часов я провел почти не покидая седло. Войско, идущее на соединение с Пугачевым, было огромно. Изрядно подъеденная нами округа наверняка бы не смогла прокормить эту объединенную армию. Уже вечерело, когда один из ординарцев Ивана Орлова, разыскав меня, сообщил:

– За Аллегейни движется отряд Лафайета.

– Доманский еще никого не прислал?

– Никак нет. Но рядом с американскими полосами и звездами развевается польский орел.

– Ладно, посмотрим, что бы это значило, – буркнул я. Если будут идти к городу, пропустить. Огня не открывать.

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

– Алё, капитан! Ты будешь смеяться, но это опять я.

– Лис, дорогой, ну как там у тебя?

– Все просто восхитительно! Картина Репина «Не ждали», мягко перетекающая в картину «Утро стрелецкой казни».

– Так что можно посылать...

– Я тебе пошлю! Я те так пошлю! Ты, блин, историю делаешь или войну выигрываешь?! Капитан, я тебя, конечно, уважаю, но временами ты меня просто удивляешь. Этот день войдет в историю страны едва ли не как главный праздник. О нем будут написаны тысячи исторических исследований, а ты пытаешься внести в это эпохальное событие какую-то мышиную возню, вроде подписания никому не нужной капитуляции. Или что там у тебя на уме?..

– Лис, не томи, – отмахнулся я. – У тебя есть план?

– Да!!! Это будет грандиозно! Феерия! Это будет шоу, о котором историки станут писать, заливаясь слезами по пояс! Твоя задача проста: завтра на рассвете выставить войска, но только красиво выстроить, напротив Питтсбурга. Шоб солнце восходило над головами несметной рати, шоб птицы пели... Дай бог только, чтоб погода не испортилась. Тьфу, тьфу, тьфу! Построение на тебе, погоду, так и быть, оставим Всевышнему, остальным я займусь сам.

Бог, который, как известно, хранит пьяных, дураков и американскую армию, по просьбе Лиса дал безоблачное небо, громкоголосых птиц и легкий ветерок, вполне достаточный, чтоб развевать полотнища знамен. Встающее из-за горизонта солнце освещало ряды полков, выстраивавшихся на каменистой равнине. Белые, черные, красные, желтые лица с разным разрезом глаз и очерком скул, но все до единого полные отваги и сознания необъяснимой важности происходящего. Разбуженный боем барабанов и звуками труб, на городские окраины валил любопытствующий люд, ожидающий увидеть нечто невероятное. Полки континенталов выходили из города и, вытягиваясь в линию напротив нас, перестраивались в боевые порядки. С фланга к ним примыкала армия Лафайета.

– Господи, да где ж Лизавета Кирилловна-то? – прошептал едущий за мной Редферн.

– Не волнуйся, я думаю, с ней все хорошо, – обнадежил его я.

Построение закончилось, и армии неподвижно стояли друг перед другом. Стотысячная армия Пугачева и пятнадцатитысячная Вашингтона. Построение закончилось, и смолкли звуки мерных шагов, звуки труб и барабанов. Лишь фыркали кони и ветер хлопал шелком знамен.

– Неужто таки сражаться будут? – пробормотал Пугачев, обращаясь ко мне. – Дай-ка подзорную трубу.

Я молча протянул зрительный прибор императору.

– Так. Вон Вашингтона вижу. Вон тоит, под знаменем с лилиями, наверняка Лафайет. Под польским орлом не Михаил. Видать, Пулавский...

Со стороны континенталов одинокий горнист пропел команду «Знаменщики вперед!», предшествующую решительной атаке.

– Давай, Вальдар, и ты командуй, – мрачно кинул «император».

Я перевел взгляд на командующего армией Орлова. Он кивнул, подтверждая распоряжение государя.

Шеренги континенталов расступились, и из строя с зачехленными знаменами выехали два всадника.

– Постой, – поднял руку Пугачев, впиваясь глазом в окуляр подзорной трубы, словно не желая верить увиденному. – Это же Лис с Доманским!

Чехлы знамен изящно отлетели в сторону, словно плащи тореро, и порыв ветра раздул штандарты корабельным парусом.

– Да ведь... – все еще не веря увиденному, во весь голос крикнул «государь». – Да ведь там орел! Наш трехглавый орел! – Он вновь посмотрел в подзорную трубу. – Только средняя голова у него отчего-то белая. Ну да ладно, об этом потом.

Армии, стоявшие в идеальном равнении друг против друга, при виде этих знамен пришли в неистовство и, сорвавшись с места, ринулись навстречу друг другу, оглашая равнину приветственными криками, от которых наверняка тряслись окна не только в Питтсбурге, но и в занятых англичанами Нью-Йорке, Бостоне и Филадельфии. Они мчались навстречу друг другу, подбрасывая вверх шляпы и раскрывая объятия, подобно братьям, пережившим долгую разлуку.

– Вот так, судари мои, – произнес, обращаясь к нам, Пугачев, обводя подзорной трубой сцену всеобщего братания, – из многих народов единый делать будем! – Он кивнул в сторону стоявшего вдали Вашингтона со штабом. – Ну что, господа мои, поехали?

Декларация Независимости Америки Руси Заморской была подписана спустя неделю после питтсбугского братания. Правда, на мой взгляд, редакция, принятая Великим Кругом Вольных Штатов, была немного шире известной в нашем мире. Она на веки вечные запрещала рабство и даровала всем гражданам казачьи вольности. Но это уже было за рамками нашего задания. Возмущенное правительство Англии заявило яростный протест императрице Екатерине, на что Екатерина лишь помянула в сердцах словечко, услышанное, видать, в гвардейских казармах, и промолвила без тени сомнения: