Владимир Свержин - Воронья стража

Впрочем, надо отдать должное, аркебузиры у испанцев были весьма недурственные. Стоило лишь самонадеянно зазеваться на боевой галерее, как меткая испанская пуля немедля возвращала зеваку к действительности или же, наоборот, заставляла его с этой действительностью расстаться. К моему стыду, среди тех, кто подставился под вражеский огонь, оказался и я сам. Объясняя дю Плесси способы прорыва укреплений противника, я неосторожно высунулся, указывая место, где, на мой взгляд, стену палисада можно легко развалить, и в тот же миг свинцовый шарик с мерзким звоном врезался в кирасу чуть ниже плеча, бросая меня навзничь, точно кеглю.

– Принца убили!!! – пронеслось над стеной.

На носилках раненого полководца доставили в особняк Ван дер Хельдерна, где знатным пациентом в свое удовольствие занялся местный хирург, он же брадобрей. По сути, рана была не слишком опасна. Миланские доспешники потрудились на славу! Аркебузная пуля, расплющившись в блин, вмяла стальную пластину нагрудника на три пальца ниже ключицы и, продавив глубокую борозду, застряла в оплечье. Пара сломанных ребер – вот и все, что дал меткий испанский выстрел, но дышать с такой раной было весьма болезненно. В конце концов, подытожив свои наблюдения, высокоученый хирург, помянув Гиппократа, Эскулапа и модное ныне медицинское светило доктора Парацельса, прописал мне постельный режим, абсолютный покой, жидкие каши и бульоны. С чем и откланялся, пообещав лично справляться о моем самочувствие утром, днем и вечером.

Оборону крепости возглавил недавний коронель Наваррской гвардии шевалье Маноэль де Батц де Кастельмор д'Артаньян – отважнейший из сынов Гаскони, настолько же несгибаемый в обороне, насколько яростный в атаке. Я же, в ожидании его докладов, бездарно валялся на баронской перине, лишенный возможности лично принимать участие в боевых действиях, а потому тревожимый тысячей всевозможных мелочей и раздражаемый даже криками вечно голодных чаек за окнами. Какой уж тут, к черту, абсолютный покой?! Воистину, нет ничего более утомительного для сильного деятельного мужчины, чем предписанное лекарями вынужденное безделье! Я то и дело порывался встать, требовал коня, но твердая рука Олуэн, взявшей на себя обязанности сиделки, то и дело возвращала меня к печальной роли увечного воина.

– Вам, милорд принц, – строго вещала она, – не пристало нынче скакать верхом на лошади! Господин Эскалоп, или как там его, строго-настрого приказал вам лежать и даже поворачиваться только на правый бок. А вы, мессир, должно быть, смерти своей ищете! Не ровен час – кости в груди разойдутся да сердце вам разорвут!

Я, невольно улыбаясь, внимал праведному гневу милой валлийки, находя странное удовольствие в его озабоченной строгости. С детских лет, с той поры, когда я впервые ступил под древние своды Итонского колледжа, никто так обо мне не заботился.

– Вот попробуйте свежий бульон! – между тем настаивала девушка. – Я сварила его специально для вас.

Она поставила передо мной белую, разукрашенную синими цветами миску китайского фарфора из тех, что совсем недавно начали привозить в Голландию предприимчивые амстердамские мореплаватели. Подобные изделия изготавливались и раскрашивались в портовых городах Поднебесной согласно варварским вкусам “гвай-ло” – чужеземцев.

Картинка на дне тарелки изображала Париса, отдающего одной из трех богинь замечательно прорисованный апельсин. Было ли то намеком на божественность династии герцогов Оранских, или же заморский художник именно так воспринимал пресловутое золотое яблоко – выяснить не представлялось никакой возможности. Однако я склонялся ко второй версии. Поскольку и молодой Парис в царском одеянии и шапочке с павлиньим пером, и очаровательная Афродита, и мудрейшая Афина, и домовитая хранительница очага Гера, судя по прелестной картинке, происходили явно из Китая. Уж какая нелегкая занесла их на Олимп – оставалось лишь гадать! Тарелка с ароматно пахнущим специями бульоном, по которому густо плавали капельки жира, была установлена на небольшой столик рядом с кроватью.

– Олуэн! – попросил я. – Не уходите, посидите со мной! Девушка пододвинула табурет и присела на краешек, точно через миг собиралась вскочить и убежать.

– Прошу вас, дайте мне руку. – Я, поморщившись от боли, протянул ладонь, и легкие пальчики белокурой валлийки легко-легко прикоснулись к ней, точно золотистый мотылек, присевший на миг, чтобы набраться сил для рокового полета к манящему пламени свечи. Я медленно начал сгибать пальцы, нежно прикасаясь к тонкой ручке синеокой красавицы.

– Ваше высочество! – Олуэн чуть отстранилась и высвободила руку. – Я знаю, что огорчать больных и раненых дурно, но прошу вас понять меня и не осуждать благонравную девушку за честную скромность. Я вижу, мой принц, – продолжила она, – что нравлюсь вам, и не стану скрывать, вы мне тоже не безразличны.

Она немного замялась, подыскивая слова.

“Не безразличны” – что может быть загадочнее данного высказывания?! За ним может скрываться и влюбленность, и легкое приятельство, и банальная заинтересованность. Поди угадай!

– Быть может, у вас во Франции такое проявление чувств в обычае, но в наших краях оно неуместно и не делает чести ни вам, ни мне. Вы хороший человек, монсеньор Шарль, вы делаете благородное дело. Вы, несомненно, прославите свой род. Но, видит Бог, я не желаю опорочить мой!

– Чем опорочить, Олуэн?! Что ты такое говоришь?! – попробовал вклиниться я.

– Мессир! – Девушка сделала останавливающий жест, прося меня не перебивать ее. – Я не позволю себе столь забыться, чтобы дать волю чувствам, сама мысль о которых для меня преступна! Вы – принц, наследник французского трона, даруй Господь здоровья, долгих лет жизни и счастливого правления вашему брату Генриху. Даже если у него появятся законные наследники, вы все равно останетесь первейшим вельможей королевства.

Я же – дочь бедного эсквайра. Род мой, хотя и незнатен, но честен. И если я, мой принц, отвечу вам на чувства, которые вы столь опрометчиво ко мне питаете, то непременно опорочу и его и себя. Я верю, что ваши чувства искренни, ибо, как мне кажется, вы благородный человек. Но с моей стороны было бы самонадеянной глупостью мечтать сделаться вашей женой и несмываемым позором стать вашей любовницей. Заклинаю вас своим именем, если оно действительно хоть немного дорого вам, смирите, обуздайте снедающую вас страсть. Она недостойна вас! Ваша жизнь и судьба принадлежат Франции! Храните же себя для нее!

Ах, чувства, чувства! Как слаб человеческий язык для того, чтобы обозначить вас, как описать словами то, что клокочет в душе в ожидании встречи с любимым человеком? Что происходит при легком касании друг друга? Какие молнии сплетаются здесь воедино? Какой свет даруете вы, наполняя смыслом обыденность будней?