Алекс Клемешье - Клинки кардинала

А может, все было совсем не так? Может, Арман действительно ничего не знал о ее беременности? И задание не выпускать девицу дальше Фонтенбло он дал отряду де Бреку по какой-то иной причине? Может, он, будучи осведомленным, что Месье и Купе пока еще не стали любовниками, просто не хотел, чтобы это произошло в Орлеане?

Что ж, попытка выяснить что-нибудь через Марион Делорм увенчалась успехом лишь отчасти: Гастона можно исключить. Однако неясное беспокойство по-прежнему не покидало де Бреку.

Можно было под каким-либо предлогом попасть в дом барона де Купе и разузнать все лично, «пообщавшись» с девицей с глазу на глаз. Она недурна собой (он помнил ее по Фонтенбло, когда та под присмотром Беатрис дожидалась поправки виконта д’Армаль-Доре, помнил остренький носик и приметную родинку над правой бровью), наверняка хорошо воспитана – отчего же не провести вечер в ее обществе? Но барон не мог найти ни одного мало-мальски достойного объяснения своему любопытству. Должна же быть хоть одна причина, чтобы выпытать девичьи тайны доступными вампиру способами? Копание в памяти женщин без причины – занятие слишком уж неприличное для мужчин, да к тому же предосудительное: Ля Мюрэн не замедлит обличить де Бреку в нарушении. И пусть последнее замечание выглядело, скорее, попыткой мысленно пошутить, барон не исключал вероятности такого развития событий: неуемный Светлый взял за привычку появляться в самый непредсказуемый и неподходящий момент.

Стоп! А что же делал в Фонтенбло сам Ля Мюрэн?! Оказался ли там случайно? Или выслеживал де Бреку? Или… выслеживал племянницу барона де Купе?

Уж не он ли стоит за бегством девицы из Парижа?! Не он ли отец ребенка? Это объясняло бы его отношение к вампиру, который развернул карету и силой заставил мадемуазель вернуться домой, а потом еще и самого дозорного оставил в дураках там же, возле каменоломни. Допустим, он собирался спровадить ее с глаз долой… хотя нет, не спровадить. Светлый бы, скорее, помог ей избежать позора, обустроил уютное гнездышко в провинции, где его любовница в достатке и спокойствии родила и воспитывала бы его отпрыска. А что вне брака – так всякое случается. Генрих Великий признал большинство своих внебрачных детей, и более того – некоторое время они воспитывались вместе с Гастоном, Людовиком, Изабеллой и Кристиной, что вызывало вполне объяснимый гнев Марии Медичи. Генрих не просто признал их – он общался с детьми, возился и играл с ними, как самый настоящий отец, каким хотел бы быть и сам де Бреку.

Или взять, к примеру, его боевых товарищей. Лёлю взял на воспитание Малыша еще дитем, из чужой семьи, а отношения у них – как у родных отца и сына. Вот и в случае с мадемуазель де Купе: даже если дозорный не возьмет на себя ответственность, есть шанс, что рано или поздно все равно найдется кто-нибудь, кто примет этого ребенка как родного – тот же д’Армаль-Доре, например.

Действительно, ничто не мешало Ля Мюрэну подготовить это бегство с целью укрыть беременную любовницу от скандала и пересудов. Никто и ничто – кроме де Бреку и его отряда, внезапно вмешавшегося в намеченный план. «Только не делай вид, что действительно не помнишь!» – эти слова Светлый произнес в Амьенских садах в ответ на вопрос, за что же он мстит барону. Неужели все складывается? Неужели все так просто? Дозорный прикрывал последствия своего недостойного поступка, какой-то низший Темный ему в этом помешал – отсюда и ненависть?

Нет. Никуда не годится. Де Бреку и сам себе не верил. Что бы там ни случилось между Ля Мюрэном и Купе, Светлый не оставил бы ее, пьяную или одурманенную, посреди улицы, ночью, в отдаленном квартале. Он бы, скорее, самолично привел ее домой и попросил у дядюшки благословения на брак – у Светлых поголовно наблюдается подобная тяга к самопожертвованию.

Что-то тут не так. Де Бреку подумалось, что надо будет непременно разобраться в этом деле до конца, как только появится шанс.

С довольной улыбкой смотрел он, как пламя лижет неподатливый пергамент; и в эту минуту он воистину ощущал себя самым могущественным человеком во всем государстве Французском. Ничто не ускользало от его глаз, ничто не миновало его, он держал в своих руках все судьбы, даже судьбу короля Франции.

– Мне не нравится ваш взгляд, Бреку! – подняв глаза от бумаги, ворчливо произнес Ришелье. – Уж не осуждаете ли вы меня?

– Я не смею осуждать вас, монсеньор.

– Может быть, вам жалко королеву?

– Не в моих привычках жалеть кого-либо из ваших недоброжелателей, – невозмутимо ответил де Бреку.

– Это правильно, сын мой, – кивнул кардинал. – А если вы когда-нибудь вдруг усомнитесь – вспомните то, что я вам сейчас скажу: я никогда не наказываю невиновных. Даже если бы речь шла о супружеской измене, я бы и пальцем не пошевелил в таком случае. Но Анна задумала измену государственную, и я – как первый министр Франции и преданнейший слуга его величества – не мог оставаться в стороне.

– Но все уже закончилось! – заметил барон.

– Ах, друг мой, как же вы наивны! – Ришелье поставил локоть на стол и подпер ладонью подбородок. – Разумеется, Анна напугана и подавлена, но это не означает, что она не вернется к своему плану, когда все страсти улягутся. Один кандидат ускользнул – так что же мешает ей найти другого? И вот на этот случай я должен быть уверен, что у меня имеется оружие против королевы. Камер-фрейлина мадам де Ланнуа сообщила через Рошфора, что именно находилось в шкатулке, которую Анна отдала Бэкингему. А были там алмазные подвески – подарок его величества, между прочим! Каково, а? Дарить любовнику то, что подарил августейший супруг! Верх лицемерия. И если в следующий раз мои попытки противостоять интригам королевы окажутся менее удачными, мне необходимо иметь на руках доказательство интриги уже раскрытой. Потому-то вы и отправляетесь в Лондон. Письмо, которое я сейчас пишу, вы отвезете Люси Хэй, графине Карлайл. Она была любовницей Бэкингема до прошлого месяца, до самого его отъезда в Париж. Не думаю, что ей понравится то, как герцог развлекал себя во Франции в обществе Анны Австрийской и Марион Делорм.

– Марион Делорм?! – изумился де Бреку.

– Возмутительно, не правда ли? Променять графиню на куртизанку, а после куртизанки претендовать на королеву. Какая неразборчивость! Как оскорбительно для ее величества!

Барон промолчал, хотя мог бы возразить, что королеву герцогу «подсунули» они сами. Что, конечно, никак не оправдывало других похождений Бэкингема. Он вел себя как Темный, но даже у Темных должно быть чувство собственного достоинства.

Кардинал обмакнул перо в чернила и продолжил начатое письмо. Де Бреку внимательно следил за бегущими из-под пера строками: