Василий Звягинцев - Скорпион в янтаре. Том 1. Инвариант

На этот раз к столу подали харчо, прекрасно приготовленное, чеснок очищенный на тарелочке, графин с водкой, инеем подернутый… Сталин ел с явным удовольствием, иногда отпуская замечания, относящиеся исключительно к качеству продукта, время от времени указывал толстым, но отнюдь не жирным, как вообразил Мандельштам, пальцем на хрустальные стограммовые стопки. Тоже известно, любил Хозяин напоить гостей до потери самоконтроля, а потом уже и решать вопросы. Свои, разумеется. Но сейчас такую цель он вряд ли преследовал. Споить двух крепких мужиков, сам он третий, литром хорошей водки под горячую и жирную закуску? Нереально.

Доели, почти допили. Судя по обстановке, ни вторых блюд, ни закусок не ожидалось. Это тоже входило в сталинскую манеру принимать гостей. Может, еще чаю потом подадут.

– Так что, товарищи? – врастяжку спросил Сталин, вытерев усы крахмальной салфеткой, потянулся к коробке «Герцеговины». Сам взял папиросу, легким движением головы велел сотрапезникам не стесняться.

Чего же не закурить, когда вождь угощает?

– Кто из вас историю лучше знает? – спросил и посмотрел как-то очень внимательно. Каждому показалось, что именно на него. С явным ожиданием конкретного ответа.

– Я, товарищ Сталин, – первым ответил Шульгин-Шестаков, – в реальном училище по Иловайскому изучал. С тех пор только так, случайно почитывал, беллетристику все больше. Покровский мне не нравился (беспроигрышно, главный советский историк уже два года как вычеркнут из списков), а другое – некогда…

– А я, уж простите, – слегка кашлянув, добавил Заковский, – вообще не очень. Лет десять только документы читаю, «Правду» и журнал «Большевик», само собой. Что там пишут – все знаю, от передовицы до списка опечаток. Упустишь что, невольно от Генеральной линии уклонишься – отвечать придется. Ну и сотрудников вовремя сориентировать, поправить, если что…

– Это, с вашей стороны, следовало бы назвать «ползучим эмпиризмом» [28]. История – наука наук, не считая, конечно, марксистско-ленинской философии. Впрочем, об этом вы непременно узнаете, когда выйдет из печати «Краткий курс», но сейчас это несущественно. Вопрос же, мною заданный, касается следующего. – Лицо Сталина стало серьезным и весьма значительным. Именно таким, как изображалось на специально ретушированных портретах. – Историю вы, конечно, знаете, хотя по не совсем понятным причинам не хотите в этом признаться. – Он помолчал, глубоко затянулся папиросным дымом, что с трубкой у него не всегда получалось. – Осторожные, да? Не понимаете, что имеет в виду товарищ Сталин, и заведомо стараетесь прикрыть свою жопу… – Не совсем приличное, тем более в устах вождя всего прогрессивного человечества, слово выскочило легко и, что самое интересное, – вполне уместно. – А это неправильно. Если уж я захотел поговорить с вами, как это называется, тет-а-тет, так и вести себя нужно с учетом этого факта. Что скажете, товарищ Шестаков?

Шульгин подумал, что заход у вождя совершенно грамотный с точки зрения психологии и отвечать нужно так же, да еще и усилив предложенную тему.

– Я сказал, товарищ Сталин, что учебник Иловайского изучил и «отлично» получил, как и по всем остальным дисциплинам, иначе меня в Технологический не приняли бы, только…

– Что – «только»? Не бойтесь, говорите. Я для чего вас сюда позвал?

– Только эти учебники сейчас «не в моде», и многие люди полетели как раз за хорошую память и неуместное цитирование того, что не укладывается…

Сталин засмеялся, причем явно от души, и смеялся хорошо, с удовольствием. В процессе он налил рюмку себе и визави.

– Какой вы осторожный человек, Григорий Петрович. Как торпеды бросать или в чекистов стрелять – быстрый, как с Иосифом Виссарионовичем говорить – осторожный. Осторожность полезна, не спорю. Но не сейчас. Сейчас открытость души нужна, потому что мне решение требуется принять. Вы меня поняли, да?

– Абсолютно, товарищ Сталин, – тут уже Сашка полностью взял на себя управление. Направил на собеседника всю свою сверхчувственную силу. Бывало, еще на первом курсе, на зачетах по анатомии, которую он знал не всегда хорошо, особенно – кровеносную систему, ему удавалось внушить ассистенту, что называет правильно абсолютно каждую веточку вен предплечья. А потом выходил в коридор с головной болью, да и экзаменатор тоже.

Сейчас без головной боли обошлось. Возраст другой, и ставки тоже.

– Вы, наверное, хотите сказать, что мы с вами сейчас готовимся обсудить очередное изменение Генеральной линии. Может быть – нечто вроде «государственного переворота», но – тайного. Как Иван Васильевич Грозный любил поступать. В Александровскую слободу удалиться, что-нибудь подобное новой опричнине ввести, условно говоря.

Произнося это, Шульгин попадал в самую точку. Сталин нешуточно увлекался эпохой Ивана, загадками его личности и методикой правления. Собирался фильм заказать, для просвещения масс, несколько романов и научных монографий. Только он сам еще до конца в этом своем интересе не разобрался, был, так сказать, на подходе к теме, но несколько книг дореволюционных историков из Ленинской библиотеки уже выписал. Ну, мы ему и подыграем, на его поле.

– Притом сделать это так, чтобы непосвященные ничего не поняли, – продолжил он. – И это очень правильно. Тот путь, по которому очертя голову несся, сметая все на своем пути, Ежов, явным образом заводит в тупик. Я указал в своей записке на уже проявившиеся «результаты», но это ведь только начало, товарищ Сталин. Процесс очень быстро может перейти в неуправляемую стадию. Я ведь не ошибаюсь, приглашение Леонида Михайловича и вопрос о знании нами истории находятся в прямой связи?

Сталину потребовалось некоторое, пусть и не особенно долгое время, около минуты, чтобы уложить в мозгах рядышком свои настоящие мысли и те, что агрессивно вгонял в него Шульгин, подождать, когда они срастутся , после чего оценить получившийся результат.

Он посмотрел на Шестакова с подсознательным, оставшимся от предыдущего настроя удивлением. Что-то ему здесь казалось не так . А вот понять, что именно, – не получалось. Никогда ему прежде не приходилось сталкиваться с НЛП, да и с людьми, которые превосходили его не эрудицией, не политическим талантом или красноречием, а именно силой характера. Сейчас, сознательно и бессознательно, он искал выхода. Чтобы и душевное здоровье сохранить, и уверенность в себе, и добровольно признать Шестакова равным себе. Причем не врагом, а союзником. Каким в свое время согласился считать Рузвельта, в отличие от Черчилля.

Это внутреннее борение легко читалось Шульгиным в глубине его глаз. Заковский же просто ничего не понимал в происходящем, но недавний страх к нему вернулся в полном объеме. О нем-то слово сказано, и вот-вот последует ответ. Только какой? Очень опасные речи взялся произносить Григорий. Однако раз говорит, значит, знает, что можно. Или – просто закусил удила…