Андрей Валентинов - Аргентина: роман-эпопея. Кн. 2. Крабат

Изменилась не История, всего лишь География.

А сенсации уже на пороге. Для всех и каждого — Олимпийский огонь, который вот-вот вспыхнет в столице Рейха. Для знатоков — дела в далекой, на самом краю мира, Литве, где тоже нашлись те, кого следовало немедля защитить. На этот раз не французы — немцы и поляки, Мемель и Каунас. Ультиматум — 36 часов. Богемский Ефрейтор спешил завершить скучные дела перед великим праздником Олимпиады.

Траур в Берлине тоже закончился. И по Колченогому, и по белокурым героям Норванда. Наступало время радости. «Ты сближаешь без усилья всех разрозненных враждой. Там, где ты раскинешь крылья, люди — братья меж собой...»[ 94 94 Ф. Шиллер. «К радости» ] И — никакой войны!

Женщина стояла в толпе, улыбалась, глядела вокруг — и тоже радовалась. Все шло, как надо. Ночами было одиноко, но это легко исправить. Еще и тридцати нет, жизнь лишь идет к зениту. «Вечность », хрупкое слово из льдинок, наконец-то сложено, Зеркало Разума, трон для Королевы, ждет. Она одна? Но Снежной Королеве и положено быть одной. Единственной!

Ильза Веспер услыхала крик, но поначалу не обратила внимания. Холл-водоворот, место встреч и прощаний, не всегда сдерживает голос. Но потом женщина заметила непонятную суету возле стены, серый полицейский мундир, спешащего администратора.

Решила узнать. Пошла, сперва не особо торопясь, потом в полный шаг.

Побежала...

И снова крик:

— Я врач! Пропустите, пропустите!..

Вслед за человеком в белом халате она и проскользнула, когда в стене-толпе образовалась малая брешь. И сразу же взгляд зацепил маленькую красную точку. Не кровь, нет, всего лишь розетку Почетного легиона на лацкане. Старый пиджак, брюки со штрипками, сбившийся на сторону галстук, желтое недвижное лицо...

— Все, — негромко проговорил врач, пряча стетоскоп. — Ничем не поможешь. Вызывайте машину!

...Пустые пуговочки-глаза, за которыми уже ничего нет, смешные оттопыренные уши, белые губы.

«Голуби, мадам! Почему они вогкуют, мадам?»

Искатель любви, нелепый лысый старикашка, совершил свой последний побег. Женщина и не знала, что ее минутного знакомца вновь занесло в «Гранд-отель», место случайных встреч и вечных прощаний.

«Стгасть! Теплота в ладонях, стганная тяжесть во всем теле, огонь на губах, вызванный не жаждой. О нет, мадам! Но тем, что в тысячи газ сильнее, непгеодолимее жажды!..»

Ильза Веспер перекрестилась, пожелав кавалеру Ордена Любви легкого пути в вечность, и отошла, чтобы не мешать. Врач прав, ничего уже не поделать, разве что позавидовать. Не всем дарован столь долгий век. Не каждый умрет с мыслями о воркующих голубях и переплетающихся змеях. «Любовь, любовь, мадам! О, знаете ли вы, что такое любовь?»

Она почти что успокоилась, но, уже вновь окунувшись с головой в кипение людского водоворота, внезапно услыхала голос. Не стариковский, шамкающий — тяжелый, мерный, проникающий сквозь камень и лед. Голос-колокол, голос-приговор.

— Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто[ 95 95 1Кор.13:1. ].

Гладкий полированный пол с мозаичным узором выскользнул из-под ног, помчался навстречу.

***

Молодой ажан-полицейский, только что доложивший начальству о чрезвычайном происшествии в холле «Гранд-отеля», был глазаст и быстроног. Реакцию имел отменную, снайперу в пору. На будущей войне это спасет жизнь и ему, и еще очень многим, пока же он свершил малое — успел подхватить падающую женщину в дорогом белом платье и шляпке от Эльзы Скьяпарелли. Узнать тоже сумел, а заодно и устыдился. В зале ожидания Ле Бурже незнакомка казалась старше самой себя лет на двадцать. Теперь же она была молода и прекрасна.

Поддержал, не дал упасть, осторожно опустил на пол, заранее жалея, что испачкает платье. Решил поймать убежавшую шляпку, но женщина открыла глаза.

— Извините, ради бога! Я... Не знаю, что случилось. Оступилась, наверно. Спасибо вам огромное!

Отвечать на все сразу было слишком долго, и ажан просто улыбнулся. Помог встать, отряхнул и вручил шляпку-непоседу. Хотел, как и положено, подбросить пальцы к козырьку, но женщина его опередила.

— Я вас где-то видела, инспектор. Может, во сне...

Повышенный сразу на несколько званий, ажан растерялся. Женщина, напротив, словно что-то решив — или решившись, взглянула прямо в глаза.

— Не важно. В любом случае, это не случайность. Меня зовут Ильза. А как ваше имя?

Полицейские представляются по всей форме, но молодой ажан рискнул — и нарушил правила:

— По документам — Марк, мадам Ильза. Но так меня никто не называет, моя мама — полька. Так что... Марек!

Молодому ажану будет суждено дожить до седин, правнуков и бригадирской пенсии, увидеть грядущий, XXI век. Но до последнего дня он не сможет забыть взгляд женщины с красивым именем Ильза, с которой столкнула его судьба в холле парижского «Гранд-отеля». Ажана трудно испугать, но в тот миг Мареку- поляку стало по-настоящему страшно. Куда страшнее, чем в июле 1943-го, когда боши прислонили его, взятого в плен макизара, к теплой от полуденного солнца каменной стене, и мордатый обер-фельдфебель с эдельвейсом на отвороте горного кепи прорычал: «Feuer-r-r!»

4

— Мы не сможем помочь всем, — голос Шагала зазвенел металлом. — Мы не сможем спасти каждого, Марек. Сживитесь с болью, она теперь часть души, и вашей, и моей. Делайте, что должно — и будь что будет!

Качнул лохматой головой, отхлебнул из кружки.

— И пьете вы много. Стыдно воспитывать вас, взрослого человека, но так нельзя. P’jan da glup — bol’she b’jut!

Нидерландский поданный Йоррит Альдервейрельд, уроженец далекой Батавии, невольно вжал голову в плечи. Своего тезку он слегка побаивался. А еще говорят, что художники — мечтатели не от мира сего!

Кружки, глиняные, с маленькими веселыми бесенятами по бокам, были подарком самого Шагала к новоселью. Летучий нидерландец, занесенный случайным ветром во французскую столицу, искал жилье поближе к центру, чтобы не тратить время на разъезды. Нашел, да такое, что хоть музей открывай. Настоящая мансарда, чердак под скатной изломанной крышей, причем не где-нибудь, а на Монмартре. Помог все тот же Шагал, безошибочно указав на двор, куда вела арка, напоминающая ворота средневекового замка. За нею — старый платан, знавший еще времена якобинцев, а дальше неровный квадрат обшарпанных кирпичных двухэтажек. В одной из них и удалось задешево снять мансарду. Художник, мрачно усмехнувшись, пояснил, что двор пользуется дурной славой. Совсем недавно во флигеле, что врос в землю прямо посередине, нечистая сила испекла заживо целую дюжину апашей, заглянувших на огонек к местной колдунье. Уроженец далекого Витебска презирал суеверия, нидерландцу же было все равно. Испекут — так испекут!