Владимир Перемолотов - Лунное золото Революции

— Кто это? — шепотом, словно боялся спугнуть удачу, спросил Федосей. Дымный хвост оставшийся в небе от первого самолета уже разносило ветром, растворяло в облаках. — Откуда? Почему?

Дёготь прочитал его слова по губам. Он и сам удивился не меньше, но удивление прибавило ему оптимизма. Ответ на глупый вопрос мог быть только один.

— Почему? По велению Коммунистической Партии и Советского Правительства!

Он облегченно, словно все уже кончилось, рассмеялся.

— Ошибся я! Есть на гадов угомон!

Пилот третьего аэроплана не стал искушать судьбу и нырнул в облака.

Логика боя подсказывала им, на что смотреть теперь. Дирижабль, такой толстый и неповоротливый, все-таки вылез из-за облаков.

И совершенно напрасно. Федосею показалось, что он уловил дрожание воздуха или мирового эфира, коснувшегося дирижабля.

Разрез облака на мгновение стал оранжевым, и тут же изнутри выстрелило вверх желтыми и малиновыми языками. Секунд двадцать дирижабль ярко умирал, но пламя взрывов становилось все тусклее — обломки летели к земле.

Деготь не поленился высунуть голову через разбитый иллюминатор и проводил их взглядом. После этого придирчиво оглядел небо и довольно объявил:

— Вот и всё…

Минут через двадцать Дёготь разглядел впереди яркую искорку. Уже и без бинокля стало ясно кто там висит в Советском небе. Владимир Иванович попробовал прочесть название в бинокль, но не преуспел. Радио не работало, но и так все было ясно — свои.

Они сели… Нет. Надо называть вещи своими именами. Они упали на территории РСФСР, километрах в 50-ти от границы.

Федосей тянул корабль до последнего, разумно усматривая в настойчивости врагов неодолимое желание завладеть аппаратом. Это желание после неудач в воздухе вполне могло вылиться в попытку взять реванш на земле, поэтому, надеясь на свою удачу, летели они, сколько могли, правда уже низко, чтоб, в случае если двигатель откажет — уцелеть.

Удача от них и тут не отвернулась.

Болото подвернулось очень ко времени. «Иосиф Сталин» рухнул туда с пятиметровой высоты, пробив лед и, под шипение остывающего двигателя, прокатился по кривой, заставив пилотов сыграть роль горошин в погремушке. Волна грязи с кусками быстро тающего льда прокатилось по болоту, и выплеснулась на снег.

Люк аппарата, к счастью оказалась наверху.

Помогая друг другу, герои выбрались наверх и замахали руками. Боевая цеппелин-платформа «Степан Разин» медленно плыла над ними. Миг — и оттуда к земле ринулось пять черных точек.

— Наши, — сказал Федосей. — Наконец-то наши….

В спустившейся на парашютах пятерке оказались самые нужные на этот момент люди — врачи и механики. Работа нашлась для всех. Вправив вывихнутую руку Дёгтю, доктор занялся Федосеем. Прислушиваясь как трещит отдираемый от раны присохший бинт индивидуального пакета и как поскрипывает зубами сам Федосей, Владимир Иванович баюкая ноющую руку, любовался проворством механиков.

О ремонте аппарата в этих условиях и речи быть не могло. Единственно, что тут можно было предпринять — так это забить чопами дыры в обшивке, чтоб не сеялся по ветру пепел, да отбуксировать «Иосифа Сталина» в хорошую мастерскую. В Москву, например, или в Свердловск.

Этим, собственно механики и занимались.

Над ними, отрабатывая моторами «вперед-назад» висел «Степан Разин». Из-под его брюха словно паутинки, текли канаты. Механики, со вкусом поругиваясь, крепили их к рым-болтам, готовя аппарат к транспортировке.

— Спасибо, доктор…

Дёготь обернулся. Федосей с перевязанной головой и в рваном тулупе, из прорех которого торчали клочья шерсти, напоминал неряшливо починенную мягкую игрушку.

— Не знаю, чему профессор больше обрадуется — тому, что мы живы или тому, корабль сберегли?

Федосей попробовал улыбнуться в ответ, но ничего у него не вышло..

— А тому и другому одновременно он не может радоваться?

— Может, конечно… Только вот чему больше?

Ремонтироваться пришлось в Москве.

Она встретила их не трескучим морозцем, а слякотью. Даже небо, обычно раскрашенное дымными хвостами из заводских труб, было серым. Конец января выдался в тот год каким-то необычным. Зима словно раздумала злобствовать — она то подмораживала природу, засыпая город негустым снегом, то превращала его в холодные ручьи, наполняя улицы промозглым туманом.

В такой вот туман «Степан Разин»» и приткнулся к причальной мачте тушинского аэродрома. На поле их уже ждали специалисты ГИРДа во главе с товарищем Цандером, лично примчавшимся возглавить ремонтные работы.

Дёготь и Малюков проследили, как орава специалистов оттранспортировала «Иосифа Сталина» в ангар на краю поля и отправились в Особый отдел.

Товарищ из Особого отдела внимательно выслушал их, задал несколько формальных вопросов и отпустил минут через десять. Уже на крыльце, пораженный быстротой событий, Федосей сплюнул.

— Тьфу! Разве это дознание? Ни одного вопроса толкового не задал.

Дёготь пожал плечами.

— Разберутся.

— Да тут же предательство явное! — рубанул воздух Малюков. — Ежу ж ясно, что в пять минут в одном месте броневики не собрать. Предательство на самом верху!

Они все-таки сошли с крыльца, чтоб не мешать выходящим.

— Мне кажется, что именно поэтому нас и не расспрашивали, что сами все понимают. Наверняка кто-то из немцев постарался. Только что ж они тогда так не аккуратно-то? Времени, что ли не было?

Шагов через двадцать, словно сведя размышления к конкретному выводу, Деготь выдал мысль.

— Похоже, что прав Ульрих Федорович.

Федосей посмотрел вопросительно.

— Насчет лунного золота. Зашевелились империалисты. Видно дела у них с транспортом не ладятся и хотели они наш корабль получить.

Деготь посмотрел с удивлением.

— Так ведь и у нас не все в порядке. Дюзы…

— А кто им об этом скажет?

Ощущение радости от своей простой и понятной жизни, основой которой были труд и радость созидания, для профессора пропадало все чаще и чаще. Ежеутренне бреясь, он в такие дни разглядывая лицо в зеркале, ловил себя на мысли, что из-за амальгированного стекла на него смотрит совершенно чужой человек — более счастливый, более уверенный в себе, более успешный.

Началось все с малого, но на протяжении нескольких недель это ощущение чужеродности нарастало снежным комом, толкая на поход к доктору. Он держался, надеясь побороть хандру, объясняя её переутомлением, и тысячью других причин и оказался прав.

В одно утро все кончилось.

Это случилось ночью.

Почти два часа после этого он приводил себя в порядок, ловя разбегающиеся мысли немца Вохербрума и сводя воедино две личности, два опыта, два мировоззрения, составляя из них профессора Кравченко..