Владимир Перемолотов - Лунное золото Революции

…Пока двигались к границе, товарищ Лацис постоянно слышал за спиной бормотание Игната Веселейгляди.

— Граница… Это они границей называют… Точно. Ни стыда ни совести у буржуев… Как еще язык у них поворачивается так это называть. Выдумали чего…

Мало того, что он ворчал, он еще ворчал на русском языке, а слышать русскую речь на границе САСШ и Мексики любому было бы удивительно. Хотя… Кому тут слушать?

Из темноты веяло сухой пылью. Солнце днями в этих местах пекло немилосердно, да и ночь не радовала прохладой. Так что кроме них никого тут и быть не могло.

— Прекрати, — все-таки сказал командир, сплюнув скрипевшую на зубах пыль. — Демаскируешь…

Вообще-то прав был товарищ, как не посмотри. Границей это даже в насмешку назвать было нельзя. Ничего тут от настоящей границы и не имелось. Ни контрольно-следовой полосы, ни колючки, хотя бы в одну нитку, ни собак, ни пограничников… Игнат, сам в недавнем прошлом пограничник-дальневосточник, не с чужих слов знал, что такое граница. Так что удивляла его эта межа между САСШ и Мексикой до невозможности. Да и не межа даже, а так… Провел кто-то ногой в пыли черту и — все…

Ну не мог он никак себе представить, как такая огромная страна не удосуживается охранять себя от врагов.

Как бы то ни было, границу они миновали легко и также легко добрались до Аламагордо. Там места начинались, более-менее цивилизованные, обжитые — городки, фермы…

Местность оказалась вовсе не безлюдной. То тут, то там попадались следы, а время от времени и сами люди… От них уходили, едва заслышав. Двигались с осторожностью, ночевали, где придется и как получится. Гарантированно скрытое от людей место в окрестностях города можно было отыскать только в горах. Далековато, да и неудобно, но где еще прятаться?

Кто-то, может быть, и возмутился бы — как это прятаться? Кому? Спецгруппе ОГПУ, карающему мечу пролетарской революции? Только товарищ Лацис считал по-другому. Орать во весь голос и по-петушиному наскакивать на мировой капитал было непрофессионально. А профессионализм в его работе сводился для товарища Лациса к четырем словам «появился — сделал дело — исчез». Так он поступал всегда, также собирался поступить и в этот раз.

До комплекса зданий Теславских лабораторий было километра три, но домики и ангары хорошо просматривались в полевой бинокль.

— Ни охраны, ничего… Заходи — бери что хочешь… — Традиционно ворчал Веселейгляди, водя оптикой по горизонту. — Это ж как они тут? Это ж как живут люди? Ни забора, ни калитки… Спецобъект называется…

Научный городок и впрямь представлялся легкой добычей. Двух — трех этажные здания с огромными окнами, белые ангары и асфальтированные дорожки от одного до другого и зеленые кусты, и цветы с тропическими ароматами. Где-то там, среди этих веселых игрушечных домиков и стояла страшная игрушка профессора Тесла. Её еще, правда, предстояло найти.

И сломать.

Сломать так, чтоб в ближайшие две недели её не смог бы починить и сам Господь Бог.

А как пахнут цветы в городке, они уже знали.

Первые два дня спецгруппа приходила в городок ночами, обследовали его, а утром, до рассвета, возвращались к себе. Тут даже не скажешь — сопутствовала им удача или нет. С одной стороны — их не обнаружили, что было замечательно, а с другой стороны они и сами ничего не нашли, что никак не радовало.

Правда, теперь они могли точно сказать, где нет этого чертова устройства. Не обследованными остались три корпуса… Ближайшей ночью они планировали осмотреть хотя бы два из трех, а если повезет — то и закончить операцию. Даже если для этого придется брать языка.

…А профессор стал бояться ночей.

Теперь, чтоб оттянуть неприятный, но неизбежный момент, он литрами пил черный кофе и допоздна бродил по лабораториям. Только это не помогало. Чужое сознание пробивало его как короткое замыкание в плохо изолированных проводах. Иногда несколько раз в день, а уж после сна — обязательно.

Рано или поздно сон его настигал и тогда…

В это утро он проснулся немцем.

Прочитав записку, которую традиционно писал себе каждый день, пожал плечами и сунул её в карман. Там таких уже лежало с десяток. Он не выбрасывал их, собирал. В одном кармане лежали написанные по-русски в другом — по-немецки.

Память русского профессора никуда из него не делась, но он ощущал её как прочитанную и не особенно хорошо запомненную книгу. Вроде что-то такое когда-то было, но… Мир вокруг доказывал свою реальность звуками и запахами, а память пряталась где-то на задах.

Теперь оказываясь в шкуре немца, он постоянно думал — что делать? Как вернуться?

Ощущение сотворенного собственными руками предательства бередило душу. Взрыв на Свердловской пусковой площадке, попытка подставить своих товарищей… Он помнил все это и стыдился. Мало того, он и тут делал все, чтоб повредить людям и стране, которая дала ему возможность завершить его космический проект, все то, что не получилось в Германии. Надо было думать о будущем, о возвращении.

Но как?

Как добраться в СССР? Своим аппаратом? Тем, на котором сбежал? Легко сказать!

Дважды он собирался поехать Окичоби, но оба раза на утро немца вытеснял русский, и все оставалось по-старому. И в этот раз все будет так же.

Люди вокруг видели все несуразности, но он молчал и не просил помощи. Он стал сторониться людей. На его странности окружающие внимания уже не обращали. Просто к тем странностям, о каких американцы уже знали, добавилась еще одна — мизантропия..

За привычки бродить ночами по городку, его за глаза называли тенью отца Гамлета. С ним вежливо здоровались и также вежливо прощались. Он вяло реагировал, стараясь реже попадаться на глаза сотрудникам Тесла, да и самому великому сербу. Облегчало положение, что у того дел было невпроворот. Мистер Вандербильт наконец-то выделил деньги и в лаборатории спешно строился новый аппарат.

Вот и сегодня, дотерпев до вечера, он, досадуя, что нет смысла садиться в поезд — все одно утром русский вернет его назад — традиционно вышел побродить по городку, но побродить тенью литературного героя ему не дали. Кто-то ухватил его за горло и уложил на лабораторный пол.

— Кто такой? Чего бродишь?

Вопрос задали по-английски, но этот английский был нечист и профессор, запинаясь от волнения, ответил по-немецки.

— Их бин дойче коммунист!

— Ну-ка, ну-ка… Что он там про коммунистов сказал? — подозрительно спросил Веселейгляди.

— Говорит, что немецкий коммунист.

Услышав русскую речь, профессор с облегчением прохрипел.

— Так вы советские, товарищи. Слава Богу!

Те должно быть тоже обрадовались, но виду не подали.