Лина Кирилловых - Идущие

— Есть ещё южные моря, Ян. Они не замерзают. Купи себе там домик.

— Вот выйду на покой — обязательно.

А справа стоял лес. Хвойный, ажурный, величественный. Он протягивал к людям за окнами галереи тёмно-зелёные ветви и с любопытством скрёб ими по стеклу. Лес тоже пах, густо и крепко — смолой. Заколыхались папоротники — Рик всмотрелся — и снова успокоились. Прошмыгнул, видно, какой-то маленький зверь.

Тот лес, из которого пришла Четвёртая, должен был быть глуше, старше и мрачней. И звери там бродили на привычных, наверное, мало похожие: больше и острее клыки, нрав дурнее, прожорливей брюхо, а ещё больше лап, ушей, глаз и двери знает чего вдобавок. Как у неё только хватает безрассудства… глупости… наглости… Чёртова девчонка! Неужели она не понимает, сколько причиняет Яну беспокойства и страха…

Ян ласково погладил сосны через стекло. К лесу он тоже ощущал тягу.

— Ты никогда не думал о том, чтобы стать натуралистом?

— И альпинистом, и археологом, и полететь на Марс. Да. А вместо этого просиживаю дни в унылом кабинете, пока мои подчинённые занимаются странным, и мы все вместе верим, что странное — значит нужное и полезное. Или не все, какая разница.

— Ну, Ян. Не начинай снова.

— Не буду.

Рик не рассказал другу, что с утра уже успел повидать его племянницу — тому всё равно предстоял с ней потом отдельный и неприятный разговор о контрафакте. Ян пошёл дальше, к концу галереи, где раздвижная дверь скрывала за собой уже не сонный, а деловой технический коридор. Он засунул руки в карманы брюк и принялся высвистывать какой-то весёлый мотив — это говорило о хорошем настроении, которое позже будет непременно подпорчено. Все эти дураки попавшие и своевольные дети… Смятый бумажный ком хрустнул в кармане, когда Рик сделал широкий шаг, торопясь нагнать директора, потому что замешкался у правого окна, — статичные окна, тем более природные, пожалуй, самое лучшее украшение, и не надо никаких там картин — рассматривая уходящие вглубь чащи дрожащие, мшистые, малахитовые с золотистым оттенком тайные лесные недра, и напомнил кое о чём.

Стройный корабль на широкой блестящей глади. Целый, неповреждённый. Не беря в расчёт рисунки на боках, просто ассоциацией. И кое-какие сомнения, живущие так глубоко, что, будь это в лесу, не пробился бы туда ни единый луч.

— Ян, слушай.

— А?

— Все эти искусственные. Сколько их мы обнаружим ещё?

Директор пожал плечами.

— Я не знаю. Армада относилась к своим экспериментам очень неряшливо. Во всяком случае, мы не нашли ни картотек, ни списков. Может быть и так, что Армада успела их уничтожить, конечно… Искусственных было немало. Думаю, нам с ними ещё сталкиваться и сталкиваться.

— А ты не допускаешь мысли, что они возникают и сейчас?

— Из-за чего?

— Потому что Армада жива.

Армада, Армада… Складка скользнула на лоб Яна и притаилась там, но он не хмурился — думал, прикидывая для начала, с какой целью был задан вопрос и не несёт ли он за собой каких-нибудь неприятных открытий. Однако Рик развёл руками — слова без подоплёки, просто интерес, если чем и приправленный, то не серьёзными опасениями, а беспокойством по не настолько значительному поводу. Бумага ещё раз хрустнула в его кармане.

Ян вздохнул. Тихий оттенок горечи, но только на пару секунд — старые, но не стёртые воспоминания. О ком он подумал сейчас — о друзьях и коллегах, с которыми когда-то трудился бок и бок и которые оказались чудовищами, о добитых и побеждённых, но прощённых, прятавших при случайной встрече глаза, об отсидевших свой срок и о мёртвых, покоящихся под именными, а чаще безымянными камнями… За оставшимися в живых наблюдали. Они были так слабы, что вызывали жалость. Армада не могла существовать. Разве живо срубленное дерево?

— Армады нет. Война кончилась, Рик. И хорошо, что ты её не увидел.

Зам помолчал некоторое время.

— Сам-то ты в это веришь?

Светло-карие глаза ощупали его лицо.

— Ясно. Опять возился с архивами.

— Не только. Кое-кто перечитывает вечерами старые письма и плохо спит. И если ты полагаешь, что я не заметил, то ты ошибаешься. Ян…

Тот покачал головой.

— Скоро двадцатая годовщина, — просто сказал он. — Это не тревога, Рик. Это память.

— Которую ты себе растравляешь, используя вместо ножа исписанные листы. Я их всех к чёрту сожгу.

— Нет.

Ян дёрнул плечом, чуть отстраняясь. Нехорошая тема, табу. Собеседник поспешил загладить неловкость:

— Ты извини. Конечно, я так не сделаю. Но я беспокоюсь, и ещё…

И ещё он хотел сказать давно просящиеся наружу слова: оставь наконец мёртвых там, где им место, не извлекай их каждый год на свет, скрытых в шуршащих листах, в паутине чернил, в размытиях и отпечатках, дай им покоя — им и себе, но директор словно почувствовал и опередил:

— Тот бедолага, похоже, заждался. Шире шаг, господин заместитель! Чем быстрее мы с ним разберёмся, тем лучше. Завтрак, знаешь ли… жрать я хочу, вот что, и боюсь, что в столовой уже всё разметут.

С ним разговаривают двое мужчин. Меньше всего похожих на следователей и обвинителей, но роющихся в пластах романо-рёминской жизни с пронзительной простотой, которой позавидовал бы не один детектив. Пласты составляет тонкая стопка бумаг, лежащих здесь же, и содержит такие данные, как «родился тогда-то», «учился в», «живёт по адресу», представляя собственно жизнь, вышеупомянутую, из не пойми каких источников собранную и уместившуюся ровно в три листочка. «Поленились», — думает Роман. «Это я так неинтересен», — поправляется. У того, кто выше и моложе, льдистые колючие глаза. В хищной костистости лица и напряжённом выжидании есть что-то от цепного зверя. Такому не хочется врать. Старший выглядит начальником: красный галстук, строгость, седина и прямая осанка. Оба кажутся спокойными, чуть ли не скучающими, потому что всё про своего гостя уже знают и наверняка решили, как с ним поступить, но Роман всё равно рассказывает — имя, дом, место работы, как увидел портрет, как бежал по лесу, как на занесённом копье, на древке сбоку, темнела гуашевой размазнёй застарелая кровь, как сидел в яме, дрался, шагал через вереск и пил чёрный чай с человеком, лицо которого скрывалось под маской-черепом. Он говорит спасибо, что его не оставили. Он, в общем-то, на всё готов и со всем согласен.

— Твоя племянница, — начинает было высокий, обращаясь к товарищу, и старший морщится, как от зубной боли, а Роман понимает: «Дядюшка-босс». Он всматривается в лицо мужчины, ища сходство с рыжей, но не находит. Светлые волосы, квадратный подбородок, даже разрез глаз другой. — Не отвечает за чужое любопытство, конечно, но, Ян…

— Да, да, знаю.

— И контрафакт — не дело.