Юрий Гельман - Перекресток Теней (СИ)

Я ведь начала писать — снова… уже несколько стихотворений тебе послала, ты мой первый читатель. Знаешь, Андрей, как-то так радостно от этого! Будто какая-то опора в жизни опять появилась, какая-то цель, что ли… писать, мучиться от того, что никак не подберешь слова… рифму… Тут только жаловалась, что в школе устаю, а сама про стихи… От них я не устаю, от них — тепло, от них — свет в душе, от них — смысл жизни, наверное… Пафосно сказала, да? Но это же правда. И всё это ты всколыхнул во мне! И волны, как на море, накатываются, накатываются… Прости, не могу думать о тебе только как о де Брие… не могу…

Боже мой, думаю, сколько в нём трогательной, щемящей этой нежности, этой осторожности, словно хрупкий сосуд в руках. Даже от того, кто со мной был наяву, в физическом плане, я не получала столько заботы, столько ласки… никто не спрашивал, хорошо ли мне, сладко ли, тепло или прохладно. А ты мягок, нежен и ласков так, как, наверное, ждёт женщина от любящего мужчины. Просто за всю мою жизнь никому не было интересно — про меня, что я чувствую, что я думаю, что меня огорчает или радует. Тебе — это интересно — всё. И почему считается, что по-мужски — это обязательно сухо и сдержанно. Мне кажется, по-мужски — это сильные чувства, это бережно и нежно, это так — как ко мне относишься ты. Думала ли я, что Бог мне даст такое счастье? И, наверное, всё-таки хорошо, что мы далеко. Представь, что я бы обрушилась на тебя со всею своею любовью в непосредственной близости. Наверное, крышу бы снесло у обоих. А так — можно жить без потерь. И знаешь, после твоих писем — хочется летать и всех любить — а уж тебя-то — целовать во все места, обнимать, залезть под руку и мешать работать, потом, нахохотавшись, сесть рядом, положить голову на колено и просто наслаждаться близостью тебя, покоем, умиротворением, пока ты работаешь… если ты сможешь, конечно, работать…

Прости, я не сдержалась, а удалять… не поднялась рука…»

«А знаешь, я, когда начинал писать стихи — в периоды школьных влюбленностей, — мне казалось, что так глубоко и проникновенно не пишет никто. Представляешь? Ну, в юности каждому, кто пишет стихи, кажется, что он — непревзойденный поэт. Я просто был поглощен всем этим: постоянно влюблялся и постоянно писал. Не то чтобы метался в своих чувствах, а просто мне хотелось любить всех! Полно было вокруг хороших девчонок, повезло! А количество любви, заложенной в меня, видимо, было достаточным именно для этого. Я уже тогда где-то в глубине души ощущал свою особенность, отличность от других, но не думал, что это всё настолько затянется — практически навсегда. И стихосложение, и душевные муки…

Я стремился отыскать адекватную форму своим мыслям, своему страданию, сначала юношескому, потом — повзрослевшему. Днем набирался впечатлений, терпел, не торопил событий, оставляя самое сокровенное ночи.

И ночь брала меня в плен — поглощала, впитывала, растворяла в себе, и в благодарность за это безропотное подчинение — дарила сверхъестественные, космические фантазии, насквозь пронизанные несносным ароматом эротизма. И результатом этих невообразимых и бесконтрольных полётов были не только обильные брызги физиологических соков, смущавшие и обескураживавшие по утрам (прости за натурализм), но и бешеные по ритму, по напору, по эмоциональному посылу стихи. Они рождались внутри меня, но вне моего разумения. Вскакивая на рассвете, я записывал их в тетрадь — торопливо, размашисто, не экономя бумаги, рука моя будто парила над листами, а слова, не дожидаясь написанного окончания, уже вспархивали в полёт, начинали жить самостоятельной, независимой жизнью — и будто радостно перекликались между собой, освобожденные из плена безмолвия.

Вот так, практически ежедневно, ежемесячно и ежегодно преодолевая и радость, и сложности жизни, я становился поэтом, и мало что из возвышенного, романтического прошлого счастья с годами оставалось жить во мне. Чем больших высот мастерства и постижения я добивался — тем угрюмее и мрачнее становился сам. Мне теперь виделась откровенной и понятной разительная несправедливость мира, искусно завуалированная под всякие привлекательные блага, щедро сдобренная обманом и обернутая в яркую упаковку. И я уже мог ее осязать, мог сделаться ее аналитиком, ее хронистом — но никогда не умел с ней бороться. А те стихи… я никому их не показывал, они в моих старых тетрадях, спрятанные от всех… Они давно умерли вместе со мной — прежним…

И вот прошло много лет — не знаю, сколько. И вот настало сегодня. И вот появилась ты. И пришло то, что должно было прийти. Пришло ко мне и к тебе — к нам. Наверное, для того, чтобы мы вместе что-то преодолели: в мире или в себе. И неизвестно еще, что важнее…»

Оба двухэтажных строения желто-серого цвета, принадлежавшие графу Гишару де Боже, каменными были только наполовину, потому что верхние этажи их представляли собой деревянные надстройки. Дом был старым, но еще вполне крепким, добротно сколоченным и практически ничем не выделялся среди других домов парижской знати, расположенных на улице Сен-Жак. Правда, молодой граф к знати себя не причислял, образ жизни вел довольно скромный, замкнутый и никогда не появлялся в королевском дворце в качестве гостя на каком-нибудь приёме.

Впрочем, его дом все-таки отличался от многих других — садом, который в конце апреля роскошно цвел и благоухал всеми возможными ароматами. Эти живые белые, кремовые и розовые запахи обновленной природы с трудом, но все же перебивали стойкое зловоние, доносившееся с набережной Турнель и окутывавшее весь двухсоттысячный город. Именно в саду теперь хотелось находиться жителям этого дома. Именно в маленькой деревянной беседке, устроенной между двумя яблонями и одной грушей, сидели тихим теплым вечером Ребекка и Эстель, мать и дочь, которым было о чем поговорить.

— Я хочу, чтобы ты рассказала мне про свою жизнь, — сказала Ребекка, с нежностью глядя на Эстель. — Поверь, мне это очень важно знать.

— Если бы вы на самом деле хотели о ней знать, то давно бы разыскали меня, — ответила девушка.

— Наверное, ты права, моя милая девочка, — согласилась Ребекка. — Я давно боролась с желанием покинуть монастырь и отправиться на поиски тебя.

— И что же вам помешало?

— Я боялась…

— Чего?

— Я боялась разочарования…

— Что вы имеете в виду?

— А ты не понимаешь?

— Кажется, понимаю, — ответила девушка. — Вы боялись узнать, что моя жизнь, скорее всего, в точности повторяет вашу собственную в молодости. Так оно и есть. Нет, так оно было. Вы разочарованы?

— Повторяет, — согласилась Ребекка, — но с той разницей, что в твои годы я любила молодого графа де Брие.