Марина Ясинская - Оборотная сторона героя

Там, в привычном ему мире, если люди и смотрели на него так, то только в спину, и только убедившись, что Ахилл их не видит. Редко кто из награждавших его недобрыми взглядами в открытую проживал дольше двух минут — оскорблений, пусть даже и бессловесных, Ахилл не сносил. Здесь же его репутация и его умение обращаться с ксифосом ничего не значили. Ну, убьет он обидчиков — а дальше что? Куда он пойдет, как будет выживать?

Впервые за свою бурную, насыщенную опасностями жизнь Ахилл ощутил, что значит быть беспомощным, растерянным и, самое главное, зависимым от кого-то. А ещё — ему впервые пришлось сдерживать свой гнев. Это было унизительно: до сей поры на свете не находилось силы, способной заставить его отступить. Даже жалкий царек Агамемнон — и тот вынужден был выполнять его требования, чтобы удержать в своей армии. Да что там Агамемнон — Ахилл мог посоперничать и со многими богами. А тут простые смертные — и ему приходится удерживать руку, тянущуюся к мечу, потому что он находится под крышей человека, являющегося его единственной надеждой на выживание в этом мире. Никогда раньше Ахиллу не приходилось думать о последствиях своих поступков; он делал то, что велели ему его инстинкт и нрав воина. Он всегда брал всё, что хотел, и никогда ему не приходилось поступаться своими желаниями из-за мыслей о том, что он может ими кого-то оскорбить или чего-то не получить. А здесь вот пришлось научиться. Крайне неприятные ощущения. Они раздражали грека, и он был бы рад никогда их не испытывать.

Против воли Ахилл прислушивался к гулу доносящихся из соседней комнаты раздраженных, возмущенных голосов, словно старался понять, что же там происходит, и неприятное беспокойство крепло у него внутри.

В гостиной цыганского барона Тагира Алмазова, тем временем, шли бурные дебаты.

— Я говорю — сдать надо. Сами же прекрасно понимаете, что за простого домушника такое вознаграждение предлагать не будут.

— И правда, подозрительно. Кто он, откуда взялся — никто не знает…

— Если за него столько дают, то, наверное, это очень важная шишка. Или же наворотил таких дел, о которых даже подумать страшно.

Вернувшись домой, Лекс узнал, десятилетний Бахти, двоюродный племянник барона, просидевший весь вечер перед телевизором, в огромном рекламном потоке выловил объявление о поиске Ахилла. И не просто выловил, а сообщил:

— А дяденьку, которого вчера раненого привезли, по телевизору показывают.

Разумеется, на слова мальчишки обратили внимание далеко не сразу. У взрослых были свои дела и заботы, так что они отделывались кивками и рассеянным «Да-да…», пока, наконец, мама Бахти не увидела тот самый ролик, про который твердил ее сын. И теперь таинственная персона Ахилла активно обсуждалась на большом семейном совете.

Многие из присутствующих высказывались за то, чтобы сообщить властям о месте нахождения разыскиваемого. Другие, помня о том, что незнакомец спас Гили, сомневались. И те, и другие, правда, сходились во мнении, что личность этого мужчины, без сомнения, подозрительна. Кто он, откуда взялся и даже на каком языке говорит — неясно. К чести присутствующих, солидное вознаграждение, предлагаемое за «сбежавшего из психиатрической клиники буйного пациента», ни разу не прозвучало в качестве довода.

— Может, его к нам заслали? — подозрительно спрашивали одни.

— Что вы тут шпионские страсти раздуваете? — откликались более хладнокровные. — Кому мы нужны, чтобы к нам кого-то засылать? Да и если бы засылали, то выбрали б, наверное, кого-нибудь менее заметного.

— Вы же видите, в объявлении сказано, что он — пациент психиатрической лечебницы. К тому же буйный. В клинике ему будет лучше, чем у нас.

— Буйный — не то слово, — саркастически заметил Гожо, до сей поры молча следивший за развитием дискуссии.

— Да не будут сбежавшего психа разыскивать с таким размахом и с таким вознаграждением! И телефон-то, обратите внимание, не в больницу, а в органы. Ясно же, это просто прикрытие, — сказал кто-то, и в просторной гостиной воцарилась тишина.

Прикрытие. Кто же он, этот незнакомец? Преступник? Агент? Шпион? Или — жертва?

Хмурый барон, высокий щеголеватый мужчина лет сорока пяти с тонкими чертами лица и иссиня чёрными, нетронутыми сединой волосами, сосредоточенно думал о чем-то своем. Он обвел взглядом посерьёзневшие лица родичей, задумавшихся над тем, кто и для чего разыскивает раненого незнакомца. Встретился глазами с младшим сыном, с удовлетворением прочитал в них то, что хотел увидеть, и веско, словно оглашая приговор, сообщил:

— Никому мы его сдавать не будем. Он дочку мою из беды выручил. Я принял его к себе в дом, здесь его лечили, здесь он ел с нами за одним столом. Вы что, предлагаете уподобиться тем, кто спокойно сдаёт своих? Так вот, я этого не потерплю. Наша сила в том, что мы все стоит друг за друга. Если он захочет уйти — домой или еще куда — мы его держать не станем. Но пока он живет с нами, он член нашей семьи, ясно?

Гожо незаметно выдохнул. Если бы Ахилла решили сдать в психушку, он бы воспротивился. Хорошо, что отец решил все правильно.

Впрочем, отец всегда всё решал правильно. Потому он до сих пор и барон; цыгане слушаются вожака только до тех пор, пока его решения справедливы.

Сомнения, наконец, оставили Хохлому, и он пребывал в благостном расположении духа. Цыган не подвел, товар отгрузили, состав — на пути к заказчику, и скоро на его счету окажется очень кругленькая сумма. И если заказчик останется доволен, то, может, порекомендует его своим друзьям, тоже проживающим в субсидированных федералами дворцах в республике, вот уже несколько лет пребывающей в состоянии вооружённого мира. Только надо будет у Лекса узнать, кто — поставщик, а потом избавиться от цыгана — зачем ему лишнее звено? А, вообще, дело-то, похоже, выгодное — куда лучше антиквариата, которым он занимался до сих пор.

Настроение Хохломе испортил выпуск ночных новостей. Он помрачнел, переключил на другой канал, потом на следующий. Слушал, как падкие на сенсации репортеры превращают заурядное происшествие у «Авлоса» в громкое преступление и приглаживал гладко зачёсанную набок чёлку. Выполняющие самые разные поручения приближённые — все как один числились у Хохломы в охранниках галереи — хорошо знали, что это плохой знак, и держались подальше от наливающегося яростью начальника.

А вот Ломцу, выпущенному, наконец, из больницы, не повезло — он выбрал именно этот момент, чтобы показать в студии свою перевязанную голову.

— Значит, говоришь, спортсмены тебя отделали? — голос Хохломы звучал подозрительно мягко, тонкие пальцы художника поправили туго завязанный галстук.

— Они, — кивнул Ломец и с чувством добавил: — Уроды!