Валерий Елманов - Битвы за корону. Три Федора

Ничего, в смысле хорошего для себя. А вот плохого…. Когда он толкал очередную речугу, умиленно улыбаясь мне, как лиса петуху, я вдруг понял, что именно попрошу у Федора. Точнее, чью голову. Да-да, Романова. Нет, не отрезанную, на это Годунов навряд ли пойдет при всем ко мне уважении, да и сам я не настолько кровожаден. Пускай боярин живет и здравствует, но не в Москве, а где-нибудь подальше. Что там говорил государь про воеводство в Мангазее? Вакантное местечко? Вот и чудненько.

А что, в его возрасте панты оленя весьма и весьма пользительны, а их там целые стада бродят. Опять же красотища какая. Чуден Северный Ледовитый океан при тихой погоде, когда вольно и плавно мчат сквозь льды его воды и не каждый белый медведь.…. Словом, почти по Гоголю.

Да-а, пора, пора Федору Никитичу оценить все красоты крайнего севера. Пусть он по хрустящему морозу полетит на край земли и среди сугробов дымных затеряется вдали. Да так надежно затеряется, чтоб его при всем желании не могли отыскать.

Но увы, вскользь высказанное мною пожелание не очень-то понравилось Годунову. Нет, он не протестовал, более того, молча кивнул, не переча, но мне и без слов по его скривившемуся лицу стало понятно, что оно ему не по душе. Так и оказалось. Наутро, когда я перед заседанием Боярской думы заглянул к Федору в Кабинет, откуда мы должны были вместе пройти в Переднюю комнату, он, жестом удалив всех бояр и оставшись наедине, попросил не трогать Романова. Да, да, именно попросил.

– Я, княже, от даденных тебе обещаний не отступаюсь, – эдак смиренно обратился он ко мне. – Коль сызнова повторишь, что отмстить ему жаждешь, нынче же слово свое думцам молвлю, чтоб приговорили да указ составили, и отправлю боярина в Мангазею. Токмо ты поясни толком, за что? Ежели за ту драку, так это ты в ней всех одолел. Федор Никитич опосля того, как ты к его ушам приложился, не раз мне жаловался, что у него чегой-то то в одном, то в другом доселе потрескивает, и слышит хужее.

– У меня не столь много заклятых врагов, чтобы обделять их своим вниманием, – улыбнулся я. – Но этот враг особый….

Паузу я сделал небольшую, прикидывая, как лучше начать рассказ о своих подозрениях касаемо предательства Романова, но Годунов вмешался, остановив меня:

– Да ведаю я, что не люб он тебе, но за одно это гоже ли так поступать с человеком? А ведь ты сам меня не так давно поучал страстям своим потачки не давать. И ходатаев за него вельми много явятся, челом бить учнут. Эвон и Марина Юрьевна тебя о его помиловании слезно молит.

– Слезно? Молит?! – недоверчиво уставился я на него. – Прямо так и сказала?

– Прямо так, – подтвердил Годунов и, помолчав, покорно осведомился: – Так что, сказывать мне свое слово боярам, али как?

Я вздохнул, прикидывая, зачем ей это. Гуманизьма в одном месте взыграла? Навряд ли. У пресмыкающихся эмоции отсутствуют, наукой доказано, а значит, у польской гадюки трезвый расчет. Какой? Скорее всего, она решила придержать Романова в запасе. Сейчас-то наговаривать что-либо Федору на меня бесполезно, но придет время, когда он немного остынет, и тогда она извлечет этот увесистый противовес с дальней полки.

Но и отказать неудобно. Марина Юрьевна – деваха злопамятная. Нынче смолчит, утрется, но не забудет. И сколько можно мне отплясывать на одних и тех же граблях?! Стыдно! Я ж зарекся первым в бой не лезть, даже с нею. А дальше кто его знает, как и что. Вдруг она возьмется за ум и поймёт, что надо печься о той державе, в которой живешь, вне зависимости, какой веры ее жители. Да, слабо в такое верится, согласен, но в конце концов, должно же до нее дойти, что бог – не католик.

И я развел руками, с улыбкой ответив:

– Если б кто-то один из вас за него ратовал, я б настоял, но коль ты вместе с нею, как откажешь? Благоутробни будьте, братолюбцы, не воздающе убо зла за зло, ни досаждения за досажденье! – процитировал я с кривой ухмылкой.

Но, не удержавшись, предупредил, что бесконечно добрым следует быть до определенной черты, иначе сочтут беспредельным дураком. Да еще попросил Федора убрать боярина от себя. Пускай без опалы, без ничего, и в Думе он остается по-прежнему, но и в ближних не держать, в смысле, в Малом совете. А еще лучше, учитывая, что ныне из него многие выбыли по причине смерти, распустить и сам совет, создав нечто новое. Или жалко?

– Да на кой он мне сдался?! – горячо возмутился Годунов. – Мне теперь, ежели хотишь знать, вовсе никто не надобен окромя тебя. Отныне ты у меня и за Малый совет, и за Боярскую думу, и за Освященный земский собор. Ты у меня и будешь единственным. А коль считаешь, что надобно новое, воля твоя, создавай и набирай туда кого пожелаешь, – и он …. вновь полез обниматься, чрезвычайно довольный, что уладил щекотливое дело.

Я тоже остался удовлетворенным. Столько кровушки попили из меня ребятки из Малого совета, что его расформирование как бальзам на душу. Да и Романов отстранен, пускай и не до конца. И подозрения свои насчет предательства боярина рано выкладывать. Сегодня в моем арсенале сплошь догадки, основанные на логике, но ни одного подтвержающего их факта. Выходит, гораздо лучше отложить откровенный разговор, авось что-нибудь удастся выведать у… Кызы-Гирея. И вообще, забудем на время про Федора Никитича. Пока Годунов ко мне с чистым сердцем и душой нараспашку, надо дела делать, а их хоть отбавляй, в том числе и первоочередных, из коих уйма неотложных.

И самое главное – крымский хан. Надо пользоваться удобным случаем, ведь «гостить» ему у нас предстоит недолго. От Москвы до Смоленска, как я говорил, четыре сотни верст с небольшим. Допустим, его орда отмахает по сотне за сутки, не тронув ни одной русской деревни. Получалось, через четыре дня они перейдут наши рубежи. Ну и гонец затратит на обратную дорогу столько же. Итог: на девятый день хана придется отпускать. Один из дней прошел, сегодняшний тоже не в счет, выходит, осталось шесть. Всего шесть для заключения союзного договора. Маловато, но если как следует постараться, можно попытаться уложиться.

Но это еще предстояло обсудить на заседании Боярской думы, а едва я заикнулся о своей идее, как сидевшие в Передней комнате недовольно загудели. Вопреки обыкновению, Романов первым подал голос и, явно выражая мнение подавляющего большинства, заявил, что ни к чему отпускать хана столь быстро. Пока он в наших руках, да вместе с сыном, самое время заставив его дать шерть, как тут называли вассальные грамоты и клятвы от восточных правителей. Заупрямится – найдем способы примучить. А когда поклянется в верности Руси, в покорности государю, тогда и на волю. Но одного – сынка по любому надо оставить в закладе, чтоб не надул.

И вывод. Мол, князь Мак-Альпин – воевода первостатейный, герой, богатырь и все такое, никто не спорит, но здесь в своих рассуждениях дал явную промашку. А впрочем, теперь это дело не его, но более солидных мужей, кои все учинят в лучшем виде.