Валерий Елманов - Битвы за корону. Три Федора

Сразу не отдал (посмотрим, как договоримся), вручив две рукописи из привезенных десяти. Это для благостного настроения собеседника и общей положительной тональности наших дальнейших переговоров. Вовремя вспомнился и Карнеги, утверждавший, что надо непременно заставить собеседника согласиться с собой, притом неоднократно. Увы, не взирая на то, что поначалу архимандрит на мои вопросы раз десять подряд ответил «да», едва дошло до конкретики, он мгновенно насторожился и, нахмурившись, принялся… пенять мне на непотребства, творимые иноземными богомазами.

Пришла моя очередь кивать, соглашаясь с его попреками. Да, художество их неверное, худое, стоит посмотреть на их творения, как ощущаются эмоции авторов или, как выразился Иосаф, «чувствования», чего в иконе ни в коем разе быть не должно, ибо она – отображение горнего мира, вне времени, символ инобытия в нашем мире. Далее он говорил что-то еще, совсем загадочное, чего я толком и не понял, но продолжал как заведенный мотать головой вверх-вниз, дожидаясь, пока настоятель выдохнется.

Едва это произошло, как я взялся за дело, начав разъяснять, что не следует смешивать одно с другим. Картина – само собой, а икона – нечто иное.

– Но ежели икона – дело боговдохновенное, от господа, стало быть, картины ихние от…, – задумчиво протянул Иосаф и, не договорив, вопросительно уставился на меня.

– Вовсе нет, отче, – горячо принялся разубеждать я его, вовремя припомнив знаменитую фразу Христа о том, что богу богово, а кесарю кесарево, то есть иконы – храмам и церквям, а мирянам в обычной светской жизни требуется другое.

И коль все в мире от господа, следовательно, и тягу эту к написанию именно картин, а не икон, внушил им именно вседержитель, так нам ли спорить с ним. Дискутировали мы долго и тогда я метнул на колеблющиеся чаши весов решающий аргумент – срочную выплату долга. Мол, вижу, ты, святой отец, клонишься к тому, чтоб пойти мне навстречу, а потому и я решил не затягивать со звонкой монетой, хотя в казне с нею и худо.

Глаза настоятеля радостно вспыхнули, но тут же погасли, сдержался старик. Я его оживление понял. Уж больно существенную сумму занял Дмитрий, аж тридцать тысяч. Думаю, монастырь не нуждался в деньгах, не последние государю отдали и если как следует поскрести по потаенным сусекам обители, удастся найти как бы не впятеро больше. А может и вдесятеро. Суть в ином. Не любит у нас власть отдавать долги. Принципиально. А стоит пройти паре-тройке лет, и пиши пропало, непременно зажилит не меньше половины или «забудет» о нем вообще. Потому и желательно получить его «по горячим следам».

И тут-то выяснилось, что оказывается в монастырской тюрьме, точнее в затворе, сидят всего двое, коих он ныне выпустит, ибо и впрямь ни к чему понуждать людишек, пускай их. Но еще двоих он отпустить со мной не в силах. На то должна быть добрая воля их отца, Истомы Савина, тоже, оказывается, иконника. И сыновья его – те самые Назарий и Никифор.

Я вытер пот со лба, мрачно подумав, что второй дискуссии на тему различий икон от картин мне навряд ли выдержать, и стоит удовлетвориться одной парой. Но повидать ребят хотелось, а после того, как я их увидел, решил без них не уезжать. Рука у их батюшки Истомы оказалась тяжелая и скидок на возраст он, научая сынов уму-разуму, не делал. Об этом наглядно свидетельствовала заплывшая правая щека Назария и два здоровенных синяка у Никифора. А на спины их и глядеть-то страшно – исхлестаны в кровь чуть ли не до костей.

Я огляделся по сторонам, оценивая обстановку и пришел к выводу, что живет иконник скромно. Значит…

– Разговор будет долгим, а потому не худо для начала потрапезничать. – радушно улыбнулся я и подмигнул Дубцу.

– Ну да, а опосля отче Иосаф сызнова епитимию наложит, – проворчал Истома, искоса жадно поглядывая на извлекаемую моим стременным пузатую объемистую флягу.

– Ладно, обойдемся без епитимии, – благодушно махнул рукой архимандрит. – Благословляю. Но сам остаться не могу – дела, – а перед уходом напомнил Истоме. – И с ребятами своими вдругорядь ты так не строжись. Негоже оно.

Пока Дубец расставлял остальное, то бишь стаканчики и закуску, я беседовал с Истомой о его творчестве. Хорошо, что заранее поинтересовался у настоятеля, какие иконы тот написал и где они сейчас. Более того, я не поленился сходить и полюбоваться ими, старательно запоминая названия, имена изображенных на них святых, и какие-нибудь особенности, которые впоследствии смогу похвалить.

Пришлось как нельзя кстати. Едва я заявил, что до сих пор потрясен лучезарным светом, сочащимся на меня из глаз богородицы Одигитрии, как иконник заметно смягчился. Ну и благословение Иосафа на трапезу пришлось кстати. Коль настоятель дает добро, а князь, слухи о ратных делах которого дошли и до Троице-Сергиевского монастыря, утверждает, что сочтет за честь разделить стол с таким искусным мастером, почему и не выпить. Тем более, касаемо последнего Истома оказался ба-альшущим любителем.

Мы еще о многом потолковали, в подробностях обсудив иконы его работы – и со святителем Иаковом, и ту, где был изображен преподобный Авраамий, и ту, на которой блаженные Исидор и Твердислав Ростовские, и…. Словом, практически каждую. Правда, в основном говорил Истома, но зато я старательно поддакивал.

– А ты подметил, княже, яко я лик блаженного Исидора выписал?

– Да, – соглашался я. – Можно и муки его не показывать – и без того ясно.

– А преподобного Авраамия?

– Еще бы! Такое не заметить – слепым надо быть.

Мало-помалу разговор зашел и о его сыновьях. Оказывается, всыпал он им, дабы они побыстрее взялись за ум и не повторили его горькой судьбинушки, ибо и он по молодости рвался к новзизне, желая изобразить таковское, чтоб все вокруг ахнули. Ну а ему за таковское по рукам, по рукам! Не раз и в затворе посидеть довелось, да не одну седмицу.

– Мыслишь, враз смирился?! Худо ты Истому знаешь! Однова меня, яко упорствующего еретика, ажно в особливое узилище сунули, вовсе без света. Да на чепь посадили. Пять седмиц просидел. Ох, скока натерпелся. Потому и…, – он кивнул на подростков, поглядывающих на нас сквозь щели полатей.

– Боишься, стало быть, за них? – уточнил я. – А если я тебе пообещаю, что их ждет иная судьба, тогда как?

И вкратце обрисовал перспективы.

Истома заколебался, но потом нахмурился и выпалил:

– Нет!

– Почему? – удивился я.

– Хотишь, чтоб их анафеме предали? – сурово уставился он на меня. – Иконы на новый лад писать церква все одно, нипочем не дозволит.

Пришлось заново объяснять, что иконы они уродовать и коверкать никогда не станут, поскольку писать их совсем не будут, одни картины. Не старался бы так с уговорами, если бы не чувствовал спиной напряженные взгляды ребят, устремленные на меня. Хотя у меня наверное все равно бы ничего не получилось, но я придумал вариант, устраивающий обоих. Мол, отдай мне ребятишек в обучение по договору, а я тебя не обижу.