Валерий Елманов - Битвы за корону. Три Федора

– Дай курице гряду – изроет весь огород!

– Попусти поводья – он и удила закусил!

– Надо же, и с родича своего мзду восхотел взять!

Я растерянно оглянулся на недовольно хмурившегося Годунова. Нет, я не просил взглядом о помощи, еще чего. Но ему вполне хватило и моего искреннего недоумения. Решительно хлопнув по подлокотнику своего кресла, он встал, укоризненно покачал головой и строго произнес:

– Эка напустились. А забыли, что кто сознался, тот покаялся; а кто покается, тот греха удаляется. Потому и сказываю, будя.

Значит, псов на поводок. Неужто жаль стало косолапого?

Но на сей раз собаки сразу угомониться не желали. Не иначе как вошли в раж, почуяв запах крови.

– Не бить, так и добра не видать, – вполголоса ворчал Троекуров. – Не все по шерсти, ино и впротив надобно. Давно пора.

– Повинную голову и меч не сечет, – веско заметил Федор. – И праведник седмижды в день согрешает. Един бог без греха. Али запамятовали, зачем собрались? Тогда напомню: кто как о серебре мыслит для торжеств царских, да откуда его взять.

– Дозволь, государь, словцо молвить, – вновь встрял неугомонный Гермоген. – Тута князь поведал про десять тыщ рублев…, – и он, вновь напомнив, что именно я заставил весь православный люд свершить смертный грех, учинив сечу в ночь на страстную субботу, сделал непреложный вывод: в морозе со снегом тоже моя вина. Мало того – это одна из первых кар, ниспосланных богом на Русь, а там как знать, возможно, будут и еще. Следовательно, раскошеливаться надлежит исключительно мне одному. И не на десять тысчонок, а полностью покрыв издержки двух мероприятий.

И все вопросительно уставились на меня, предвкушая, как я начну мямлить и отнекиваться. Но я их разочаровал. Не говоря ни слова, я согласно кивнул. Выглядело мое согласие настолько неожиданным, все-таки речь шла о полусотне тысяч, что остальные недоуменно уставились на меня. Чересчур легко я соглашался расстаться с такой огромной суммой. Но коль человек не спорит…

Словом, заседание закончилось в непривычно спокойной обстановке…

Я не поленился и тем же вечером заглянул к Власьеву. Хотелось узнать с какого-такого боку Шереметев мне родич, как выкрикнул кто-то. Да еще поинтересоваться, как так вышло с указом.

Относительно первого выяснилось, что Петр Никитич и впрямь по своей второй жене Феодосии Борисовне Долгоруковой доводится мне пускай и очень отдаленным, но родственником.

– Слыхал я, что твой батюшка некогда с ее стрыем на божьем суде стоял, – добавил Власьев. – Неужто он тебе о том не сказывал?

Ой, как плохо. Получается, Осип – ее родной дядька. Одно успокаивает – сыновья Шереметева, и в первую очередь Иван, павший от моей руки на волжском берегу, мне никаким боком, поскольку они от первой жены и Долгорукова доводится им мачехой.

А касаемо изменений в указе, как оказалось, Дмитрий ни при чем – в Думе расстарались. Дескать, славно ты измыслил, государь, но надо сделать пометку, что в судьи надлежит назначать не абы кого, но в должном чине. Негоже окольничему, не говоря про думного дворянина или стольника, судить боярина. И получалось, что моя кандидатура (я тогда был окольничим) тем самым автоматически исключалась. Собственно, я и сейчас-то оставался липовым боярином. Да, свое слово государь перед смертью сказал и в присутствии такого количества свидетелей, что сомневаться в нем глупо, но где соответствующий указ? А сейчас оформить как положено нельзя – на такое имеет право лишь царь, но не Боярская дума, а он у нас вроде и есть, но официально не избран.

– А почему ж мне о том раньше никто не подсказал?! – взвыл я.

– Русь потому что, – усмехнулся дьяк. – Мыслю, не будь Марины Юрьевны, ты б до самой смерти кого хотишь смог судить. Кому ж охота с ближайшим царевым советником споры вести. А она углядела.

Ну да, сказалось чужое воспитание. У нас ведь как? Кто сильнее, тот и прав, а в Речи Посполитой немного иначе. Разумеется, и там бардака хоть завались, но в свои законы они заглядывают почаще.

Мало того, дьяк огорошил меня и тем, что в то время, когда я воевал в Прибалтике, Малый совет ходатайствовал перед Думой о назначении двух новых верховных судей, и стали ими…. Ну да, правильно, Никитичи: Романов и Годунов. Час от часу не легче. Ладно, вперед мне наука. Но не желая лопухнуться повторно, я попросил Власьева достать мне списки со всех указов Дмитрия, начиная с осенних, и отправился домой.

По пути я обратил внимание на малолюдье. Вроде светло, но народу на улицах раз-два и обчелся. А редкие прохожие, попадавшиеся по дороге, заметив меня и ратников, незамедлительно присоединялись к нам, норовя держаться поблизости, дабы защитили, ежели что. Причем это ежели что, как ни удивительно, произошло чуть ли не на наших глазах. Спешащий вслед за хвостами наших коней мужичонка (мы к тому времени почти подъехали к мосту через Неглинную) повернул куда-то за угол, нырнув вбок на узенькую улочку – видать, там находился его дом, и спустя десяток секунд оттуда раздался приглушенный крик:

– Помогитя, люди…

Я мгновенно повернул коня, но не успел. Едва мы добрались до места происшествия, как я понял – опоздали. Мужичок лежал, привалившись к высокому забору, а под ним расплывалась темно-багровая лужица крови.

– Догнать, – процедил я сквозь зубы. – Догнать и…

Договаривать не стал – без того понятно. Да моим ратникам этого и не требовалось – летели вперед. Спешившись, я бросил поводья оставшемуся подле меня Дубцу и склонился над мужичком. Тот поднял голову и, виновато пролепетал:

– Чуток совсем не дошел, – и улыбнулся, заметив. – А ить я тебя знаю. Что ж ты, княже, худо Москву блюдешь от татей? Ежели…

И, не договорив, умолк.

Пока Дубец с силой долбил кулаком, а потом и рукоятью сабли по ближайшим от нас воротам, вернулись остальные гвардейцы и принялись деловито перезаряжать арбалеты.

– Сколько их было? – ради интереса осведомился я, глядя на Одинца.

– Трое, – пояснил тот. – Там все, – он махнул рукой куда-то вдаль и пошел помогать Дубцу.

Совместными усилиями дело пошло гораздо лучше. Хозяева, наконец, поняли, что мы не уймемся, и вступили в переговоры, но из-за забора. Потом кто-то осторожно выглянул сверху и, убедившись по одежде и коням, что мы не относимся к татям, нам открыли.

Тяжело раненый мужичонка и впрямь жил совсем рядом, напротив. Тут дело пошло куда быстрее – услышав знакомые голоса соседей, ворота перед нами распахнули почти сразу.

Гвардейцы осторожно занесли истекающего кровью хозяина в дом, а я побеседовал с местным народом, поначалу смущенно пояснявших, отчего они не открывали, но вдруг неожиданно для меня перешедших в контратаку.