Валерий Елманов - Битвы за корону. Три Федора

Я и резвился, стараясь на всю катушку использовать их благодушие. Вопрос-то с питейными кабаками – увеличивать их количество или наоборот, сокращать – остался не решенным, а потому я и здесь добился своего. Отныне в Москве и в остальных городах оставался всего по одному питейному заведению. Удалось заложить в указ и примечание: «А буде жалобы от живущих поблизости и те кабаки убрать, ибо они пагуба и погибель православной душе».

Вот так и делал я благое дело среди царюющего зла.

Мое негласное увольнение из Малого совета тоже прошло спокойно. Правда, кое в чем я господам сенаторам подгадил. Они-то предполагали, что зачитают заранее подготовленный указ, где мне вновь поставят в вину разнообразные грехи и вынесут суровый приговор, но не тут-то было.

Я ж не просто так накануне заглянул к Годунову, но с предложением. Мол, в народе не очень-то поймут мое изгнание. Все-таки воевал, победы Руси принес, да какие громкие. Как бы волнений не приключилось. Потому давай сделаем проще. Я завтра сам попрошу меня освободить от сидения в Малом совете, ссылаясь на загруженность делами в Освященном Земском соборе и невозможность бывать там и тут. А еще попрошу после окончания соборных заседаний, ссылаясь на пошатнувшееся здоровье и раны, полученные в сражениях за государя Федора Борисовича, отпустить меня из Москвы на отдых… в свою подмосковную вотчину, в Медведково.

– А чего ж не в Кострому-то?! – ехидно поинтересовался тот. – Али не по ндраву медвежий угол показался?

– Веришь, государь, если бы мне господь с небес пообещал, что с тобой ничего не приключиться, укатил бы туда с превеликой радостью! Ей-ей, не лгу, – с жаром выпалил я и истово перекрестился на икону. – А если вместе с Ксенией Борисовной, то тогда и век могу сюда не возвращаться. Но… боязно мне за тебя. Случись что, и зови не зови, а раньше седмицы, хоть десять коней загоню, мне на выручку не поспеть. Порою же не дни – часы решают, а то и мгновения – прошлое лето припомни.

Годунов внимательно посмотрел на меня и взгляд его смягчился. Поверил.

– Да что со мной случится-то, княже? – смущенно проворчал он.

«Княже, – мысленно отметил я. – Как прежде. А ведь по приезду не считая первого дня всегда князем называл. Вроде мелочь, но вселяет надежду».

– Ежели сызнова ляхи али свеи потягнут за земельки русские, так оно – дело неспешное, успею позвать. А боле…, – взгляд его неожиданно вновь посуровел и он поинтересовался: – Али сызнова решил Марину Юрьевну в худом деле обвинить?

– Нет, – отрезал я. – И не помышлял о том. Древние римляне, когда расследовали преступление, искали, кому оно выгодно. А для наияснейшей в твоей смерти выгоды нет. Она умна и хорошо знает: без тебя ей долго на престоле не усидеть. Зато Романов и иже с ним….

Годунов открыл рот, чтоб возразить, но я остановил его.

– Ничего не говори, государь, и убеждать меня ни в чем не надо. Ни к чему нам затевать очередной спор, тем паче бесплодный, ибо мы все равно останемся каждый при своем мнении. Одно скажу – от книжников-монахов довелось слыхивать, как еще великий владимирский князь Всеволод Большое Гнездо назвал Москву гадючьим гнездом. Сказал он так больше четырехсот лет назад, но поверь, с тех пор число змей не убавилось. Скорее наоборот, расплодилось вдесятеро против прежнего, а подле твоих палат они и вовсе кишмя кишат, и у каждой гадюки яду во рту немеряно. И последнее…, – решил я прибегнуть к самому надежному средству. – Видение мне было. Смутное, рябило в глазах, но тебя, лежащего на полу, разглядеть успел. Что с тобой приключилось – не знаю, но видел, руку ты ко мне тянешь, помощи просишь. – Годунов побледнел. – Да ты не печалься, – успокоил я его. – Говорю же, смутное оно, как в тумане, а это означает, что все исправимо. Разумеется, если рядом окажусь.

– А не лжешь?

– Мне снова креститься? – горько осведомился я. – Помнится, некогда ты мне на слово верил.

Он вяло отмахнулся и спросил:

– А отчего ты решил, будто это Романов… со мной… так-то?

– Не решил, – покачал я головой. – И его самого в видении не заметил, врать не стану. Но какая разница, кто именно. Главное в другом. Кто бы ни отважился на оное злодеяние, пойдет на него в ближайший месяц, пока на тебя шапку Мономаха не надели, да народ к присяге не привели.

– Ну, пущай по-твоему, – мрачно кивнул он мне….

….И получалось, что я подал «заявление по собственному желанию», а это, согласитесь, совершенно разные вещи. Да и сам Годунов после оглашения моей челобитной сказал пару слов. И насчет невозможности присутствия в двух местах сразу, и про то, что всякому человеку надобен передых. Потому хоть и жаль ему отпускать своего верного воеводу князя и думного боярина, но…. Да и не навсегда авось.

Вот так. И тональность совершенно иная, и шанс на возвращение просматривается. Да и отъезд-то на отдых, в подмосковную вотчину, а не куда-то в Кострому. Получалась не опала, но отставка, да и то временная и по собственному желанию. Фактически она, разумеется, далеко не добровольная, но официально приличия соблюдены.

Судя по разочарованным боярским рожам, особенно у Никитичей, им это пришлось явно не по вкусу. Хотелось-то хороводы поводить возле костра, на котором меня государь своими молниями испепеляет, да вволю поплясать на моих обугленных костях, а оказался пшик. Ни молний, ни костра с пламенем до неба, ни обугленных костей.

Пожалуй, если бы не их разочарование, и ничего остального не произошло. Попросту разошлись бы вслед за покинувшим палату Годуновым и Мариной. Но чересчур велико оказалось во многих желание напоследок унизить меня. Коль государь пожалев, не обвалял в грязи, так они решили расстараться сами. Опять-таки и я сам больно весело выглядел, а это для них помрачение праздника и вообще нож острый. Да и Марина подлила масла в огонь. Уже на выходе она, обернувшись, негромко молвила:

– Прощевай, князь. Теперь долго не увидимся, – а во взгляде столько яда – любая гадюка позавидует.

Ну и остальные следом ко мне потянулись. Началось невинно. Ко мне подходили и сетовали по поводу пошатнувшегося здоровья. Правда, по принципу: «Для нас нет большей радости и счастья, чем ваше горе разделить». Но сдерживались не все. Кое-кто выражал мне сочувствие не скрывая удовольствия, а порою обходясь без лицемерного соболезнования.

– Не все тебе, князь, из почтенных людей дураков делать, – проворчал Головин. – Ныне, вишь, и сам в них очутился.

– Оказаться в дураках случается каждому, а вот ты, по-моему, способен на одно это, – огрызнулся я. – Лучше пореже в Казенную избу заглядывай, а то в ней всякий раз после твоего ухода недостает чего-нибудь.

– Ну что, сел в лужу, – злорадно оскалился Салтыков.