Валерий Елманов - Битвы за корону. Три Федора

– Калга-султан Тохтамыш от имени своего великого отца готов дать Федору Борисовичу испрашиваемые десять дней.

– Ну слава богу, – вздохнул Татищев, а Годунов и Сабуров молча перекрестились. Мы с Кузьмой Миничем обменялись тревожными взглядами и креститься не стали, чуя очередной подвох.

– Но сердце хана охвачено великой любовью и горит от нетерпения, – неспешно продолжил Хаджи-бей. – Не зря его прозвали Бора, что на вашем языке означает бурю. Посему пускай ее брат… поедет с нами и уговаривает свою сестру на пути к Бахчисараю.

– Дорога к ханскому дворцу займет гораздо больше десяти дней, значит времени на уговоры ему хватит, – добавил скрипучим голосом сидящий рядом с ним старик с зигзагообразным шрамом через всю правую щеку.

Показалось, или в его голосе действительно прозвучала издевка? Скорее последнее. Судя по словам Палицына, передо мной Фарид-мурза из Мансуров, а их род конкурирует с нашими доброхотами Сулешовыми, следовательно, всегда выступает против Руси.

Годунов растерянно уставился на меня, а я вопросительно на стоящего чуть поодаль Дубца, прошипев сквозь зубы:

– Проверь, едет ли сюда кто-нибудь.

Вообще-то смысла эта проверка не имела. Если игра пошла в открытую, значит, татарская ловушка успела захлопнуться, но сдаваться без боя я не собирался. Времени для прыжка на Тохтамыша мне хватит, а дальше, свалив его, приставить нож к горлу и предъявлять свои требования. Какие? А пес его знает. Все зависит от обстановки, которая мне пока совершенно непонятна, кроме одного многозначительного нюанса – переговоров-то по сути нет, сплошной ультиматум. А почему, поди разбери.

Я потихоньку изготовился к прыжку, но вернувшийся Дубец обескураженно развел руками и, склонившись поближе к моему уху, сообщил, что все чисто, не считая какой-то телеги, направляющейся в сторону нашего шатра.

Вот блин горелый! Ничего не понимаю! Москва еще не взята, Годунов не в плену и, судя по сообщению Дубца, захватывать нас никто не собирается. Но тогда почему они так нагло себя ведут и выдвигают хамские – иначе не назовешь – требования? Ладно, не будем давать волю эмоциям.

– Хорошо, – кивнул я. – Но для начала давайте дождемся ее возвращения в Москву.

Губы Хаджи-бея скривились в иронической усмешке.

– Не стоит. Один из наших разъездов, ведомый славным Арасланом Дивеем, – упомянутый татарин надменно кивнул, подтверждая, – случайно наткнулся на их пристанище. Ведая о намерении хана взять себе в жены прекрасную как пери царевну Ксению и догадавшись, что против столь знатного жениха ее брат Федор Борисович перечить не станет, Араслан Дивей мудро решил не упускать удобный случай и пригласил ее погостить в ханском шатре.

Сердце екнуло. Я в упор уставился на ухмылявшегося татарина и понял – это не блеф. Каким образом они узнали, где Ксения – не знаю, но она действительно у них. Потому и переговоры похожи на ультиматум. Еще бы, при таких козырях….

Однако надо держать себя в руках, и я недоверчиво хмыкнул, всем своим видом показывая, что их сообщение для меня – пустой звук.

– Вижу, князь нам не верит, – усмехнулся Фарид-мурза. – Ай-ай-ай, как нехорошо. Мы – не гяуры, у которых то и дело с языка слетают лживые речи. Нам аллах не велит обманывать, – он чуть сузил глаза и, обращаясь к одному Годунову, продолжил: – А дабы тебе, царь, было не утомительно ехать с нами, да и сестре твоей не скучалось, могучий и грозный хан пригласил погостить у себя и твою невесту царицу Марину.

Лицо Федора мгновенно побелело. По-моему, он и дышать позабыл, замерев, как статуя. Сабуров и Татищев тоже застыли с полуоткрытыми ртами. Впрочем, я и сам мало чем от них отличался.

Тохтамыш хмыкнул и выдал речугу на татарском.

– Если ты, государь, опасаешься, будто им причинят нечто худое, то вложи стрелу своей тревоги в колчан спокойствия, – упавшим голосом перевел Языков. – Великий и могучий Кызы-Гирей не воюет с женщинами и никогда не обидит свою невесту, которой со временем, кто ведает, предстоит стать улу-беим – любимой женой хана. Да и московскую царицу ему обижать ни к чему.

А Фарид-мурза следом уточнил:

– Одно худо. Коль государь откажется с ними ехать, есть опасения, что они обе не перенесут разлуки с ним и очень скоро скончаются от превеликой тоски. Но тут мы ничего поделать не сможем.

«Ну да, дураку понятно, от какой такой тоски наступит их смерть, – уныло подумал я, лихорадочно ища выход, которого… не было. Во всяком случае я его не видел. А Фарид-мурза продолжал нас добивать, причем, догадавшись, за кого сейчас больше переживает Годунов, перенес основной акцент на Марину:

– Зато если ты сумеешь пораньше уговорить сестру смириться перед волей всевышнего и взять с нее согласие выйти замуж за красу Крымского престола ,хан обещает возле твоих южных рубежей отпустить царицу обратно в Москву. А если ты не веришь, что их разместили со всеми приличествующими их высоким титулам удобствами, можешь сам расспросить их прислужниц, которых уже везут сюда, и они тебе обо всем расскажут….

В подкатившей к шатру телеге действительно находились Галчонок и боярышня Оболенская из окружения Мнишковны. Увидев их, крохотная надежда на пустое бахвальство татар, теплившаяся где-то в глубине души, приказала долго жить. Нет бахвальства. Все, ими сказанное – голая правда.

Годунов на негнущихся одеревенелых ногах направился к Оболенской, но ни о чем ее не спрашивал. Дойдя, он тяжело оперся о край телеги, внимательно посмотрел на нее и все: как стоял, так и сел на траву, закрыв лицо руками.

Тратить время на утешения времени не было. Вполголоса попросив остальных участников переговоров постараться утешить государя, а заодно выслушать боярышню, я поманил с собой Галчонка. Мы отошли с нею в сторону росшей метрах в пятнадцати от шатра небольшой ракиты. Когда мы туда шли, она молчала, прерывисто вздыхая, но изо всех сил удерживая рвущиеся наружу рыдания, за что я ей был чертовски благодарен. Мне и самому хотелось от бессилия взвыть в голос, как мальчишке, а ее сдержанность лишний раз напоминала, что эмоциям не место и не время. Потом, ближе к ночи, можно и повыть… на луну, а пока….

Подведя Галчонка к раките, я поставил ее перед собой, а сам плюхнулся на землю (не только Федора ноги не держали), прислонился спиной к дереву, устало закрыл глаза и велел рассказывать все в подробностях. В ответ молчание. Я открыл глаза. Так и есть: губы трясутся, вот-вот сорвется и взвоет, благо, Оболенская уже заскулила эдак протяжно и тонко, словно щенок.

– Я…, я… ничего не могла сделать, – выдавила Галчонок. – Хотела, да царевна мне… воспретила.