Тимур Максютов - Князь из десантуры

Когда я несколько оправился от контузии и смог передвигаться самостоятельно, переступая через живых и мёртвых, лежащих в мерзких лужах, покрытых толстым слоем обожравшихся мух, то сразу же высказал охранникам всё, что копилось во мне, пока я валялся в углу, в собственной моче и кошмарах.

– Милостивые государи, собратья по классу – по классу позвоночных, – начал я издалека, – когда первый в мире эмпириокритицист и рабочий человек Адам был изгнан из Эдема ради добычи хлеба насущного в поте лица своего…

Эти тупые скоты слушали меня, раззявив гнилые сивушные рты и пялясь бессмысленными зенками – видимо, моя манера говорить напомнила им комиссарскую, и они моментально впали в транс, столь привычный им. Я подробно рассказал им, как Каин изронил семя в кучу свиного навоза, отчего зародились их родоначальники – первые пролетарии; как совокуплялся пьяный сатана с бронепоездом, откуда пошёл есть товарищ Троцкий; как их пращур поменял последнюю щепотку мозгов на возможность надругаться над собственной матерью…

Мои товарищи поначалу пытались меня остановить, но потом замерли от восторга и предвкушения развязки. Буду откровенен – я не был каким-то там героем подобно Данко, воспетому этой оглоблей с усами, этим любителем драгоценных итальянских вин. Я просто не хотел умирать долго и мучительно с лопатой в заднице – меня гораздо больше устроила бы пуля в лоб или хотя бы штык в печень. Хотя, конечно, пуля эстетичнее – я бы лежал с маленькой дырочкой в виске и выражением задумчивости на бледном челе, красивый и стройный.

Наконец, их ржавые шестерёнки, страдающие от отсутствия масла в голове, причудливо скрипнули и повернулись. До них дошло, что я издеваюсь, причём уже добрых полчаса. Самый здоровенный и перегарящий стёр с подбородка слюни, поволоку с глаз и забухтел:

– Ах ты ж растудыть твою благородию…

И потянул из ободранной кобуры не менее ободранный револьвер. Я облегчённо вздохнул, но тут произошло неожиданное – сразу двое большевиков схватили мстителя за руки и потащили прочь, наперебой увещевая:

– Ты чё, этот рыжий за товарищем Левинзоном числится, нельзя его в расход.

Скрипнул засов, со всех концов хлева потянулись восхищённые пленники, наперебой восхваляя мои храбрость и остроумие, избавившие всех хотя бы на сегодня от мучений, а я задумчиво сопоставлял упоминание фамилии некоего Левинзона с моими горячечными видениями, когда кто-то из конвойных приносил воду и поил меня из котелка, не давая умереть от жажды. А также с тем чёрным маленьким большевиком, который спас меня от расстрела в день пленения и что-то пытался выспрашивать о свежей татуировке на моей груди, изображающей атакующую кобру на фоне солнечного диска…

…через два дня. Всё так же деревянная кобура маузера нещадно колотила его по коленке; всё такое же живое, постоянно меняющееся лицо – театральный мим, а не большевистский комиссар. Он был маленький, чёрный и горячий, как чашечка турецкого кофе. Товарищ Левинзон занимал кабинет, выходящий окнами на нашу тюрьму; в него меня притащили конвоиры. Какие-то кумачовые лозунги, плакат с красного цвета пролетарием, протыкающим штыком толстопузого буржуина; поломанный «ундервуд», графин дорогого хрусталя, но неимоверно грязный и без пробки, а заткнутый свернутой жгутом бумагой – весь этот комиссарский быт, наполненный вперемешку поломанными и испорченными вещами из «прошлой жизни» и современными уродливыми символами.

Левинзон нетерпеливо потребовал вновь показать ему татуировку, убедился, что она никуда не делась, и облегчённо вздохнул. После он начал говорить – и говорил горячо, сбивчиво, перескакивая с пятого на десятое. Ходил по комнате, размахивал руками, и кобура всё так же била по колену. Я очень быстро потерял нить его пламенной речи (да и была ли она?) – просто наслаждался возможностью сидеть на стуле, а не валяться на сгнившей, пропахшей дрянью, соломе. Кроме того, мне был предоставлен стакан вполне приличного чаю, и даже с сахаром, и несколько папирос. Я с упоением затягивался хорошим табаком и гадал: когда же наконец маузер расколотит ему коленку в кровь?

Внезапно Левинзон обратил своё обезьянье личико ко мне и спросил:

– Ну так что, вы готовы сотрудничать?

Я чуть не поперхнулся чаем – мне стало вдруг неловко. Оказывается, всё это время комиссар вербовал меня, но я прослушал, для чего именно. Осторожно ответил:

– Несомненно, ваше предложение небезынтересно, но хотелось бы услышать подробности, господин большевик.

Левинзон сморщился, сплюнул прямо на затоптанные доски и пробурчал:

– Господа все давно на столбах висят или в канавах валяются, с распоротым брюхом. И вам, Ярилов, тоже там место, но мы готовы предоставить шанс искупить классовую вину. Не только остаться в живых, но даже стать одним из героев нового человечества!

Пока я гадал, откуда ему известна моя фамилия, комиссар опять начал нести ерунду, но теперь я вслушивался внимательнее. Что-то про восстановление исторической справедливости, про незаконченное восстание Спартака; про то, как не довели своё славное дело до конца Степан Разин и Емельян Пугачёв…

Я почувствовал: ещё немного, и страшные головные боли вернутся ко мне, утонувшему в потоке ерунды. Взмолился:

– Господин… то есть, гражданин комиссар, ваши исторические экскурсы забавны… извиняюсь – познавательны. Но какое отношение они имеют к моей скромной персоне?

Левинзон начал сверкать глазками и неумело ругаться, становясь похожим на рассерженную плюшевую игрушку. Вполне вероятно, что он был незаменим на митингах, но умения чётко излагать мысль ему не хватало. И тут он заговорил почти теми же словами, что мои старые знакомцы – отец Василий, генерал Деникин и тибетский монах. Про древнюю борьбу хроналексов и путешественников во времени; про то, что Защитники Времени победили и практически ликвидировали (он применил именно это, любимое «товарищами» словечко) все возможности проникать в прошлые времена через лазейки-порталы. Но Левинзон и его немногочисленные сторонники, состоящие в организации хроналексов, решили, что теперь надо не бороться с подобными мне нарушителями закона неизменности истории, а использовать наши возможности, чтобы «пустить эшелон человечества по новому пути, переведя стрелку, и гораздо раньше на века или даже тысячелетия приступить к строительству коммунизма». И я, бывший штабс-капитан Ярилов, белогвардейская харя и дворянское отродье, могу теперь исправить все свои ошибки и помочь в этом им – «новым, пролетарским хроналексам». Делом этим заинтересовались в Москве, и даже сам Лев Троцкий якобы поддержал идею, ради чего Левинзон и уезжал на целый месяц.