Тимур Максютов - Нашествие [litres]

Вспыхивали молнии воздетых к небу клинков, грозно хрипел Кояш, грудью сбивающий степняков на низких лошадях; тамплиер ловко отбил летящее в грудь Дмитрия копьё и оскалился в страшной улыбке – белоснежной на чёрном от кровавых брызг лице.

Время свернулось петлёй, и не было конца битве – смерть хохотала, кричала, выла, скрежетала булатом и хлопала тетивой; булькала кровью, рвущейся из ран, и стонала последние слова деревенеющими губами умирающих.

Уже прорвался с горсткой бойцов хитрый Джебе-нойон и понёсся на восток, а следом за ним рванулись улюлюкающие башкирские сотни, поражающие беглецов в спину меткими стрелами; уже доблестная пехота Хоря замкнула кольцо окружения, и сдавленные в жуткой тесноте монголы гнулись, слабели.

Дмитрий ждал: не хватало чего-то важного, чем и должна была, наконец, закончиться эта страшная и славная битва. Битва, в которой они, четыре побратима, сражались рядом…

Да! Верный друг, кыпчак Азамат, приведёт сейчас Субэдэя – грозного пса Чингисхана, великого полководца, покорителя степи. Побратим Азамат приведёт его связанного, униженного, пленённого.

Дмитрий приготовил меч. Нет, в этот раз он не проявит глупого благородства, не обменяет пленных на баранов, а велит всех перерезать – чтобы не осталось в живых среди монголов тех, кто знает дорогу в русские земли…

А Субэдэя зарубит. Сам. Вот этой рукой.

И будут полыхать поминальные костры по всей заволжской степи, закоптив небо до черноты, и станут искры звёздами.

– Пожар! – заорал кто-то дурным голосом.

Огонь гудел, подбирался всё ближе; и между его жаркими языками Дмитрий видел страшное: уходила в ночь женщина, неся на руках двухлетнего белоголового мальчика.

Ярилов звал, умоляя: обернись, взгляни на меня. Но вой бушующего пламени заглушал отчаянный крик.

– Пожар! – вновь испуганный вопль.

Она уходила, исчезала, растворялась во мраке.

А где Ромка?

Страх за сына сковал, заморозил. Начал шарить в темноте: пальцы натыкались на какую-то ерунду – скользкие от крови рукояти мечей, кожаные тугие кошели… А искали – мягкие волосы на детской голове, рыжие и пахнущие солнцем. Сын, где ты?

– Тятя!

Сел. У постели стоял Ромка в белой рубашонке – перепуганный, бледный.

– Тятя, мне страшно. Там огонь.

Сквозь полотняные стенки шатра вспыхивали, росли оранжевые пятна.

Дмитрий обнял Ромку:

– Не бойся, сынок, это просто страшный сон. Сейчас мы с тобой проснёмся, и всё будет хорошо.

Ромка отстранился, упёрся руками в отцовскую грудь:

– Тятя, ну какой же сон? Кричали же.

И вновь – тот же испуганный рёв, теперь уже совсем близко:

– Пожар! Горим, православные!

Полог откинулся, возник чёрный силуэт караульного гридня:

– Княже, там причал горит. Тебя зовут.

Закопчённые дружинники баграми отрывали пылающие брёвна, швыряли в воду: река недовольно шипела, плевалась паром.

Отталкивали струги от причала; но пламя успело перекинуться на некоторые – теперь они плыли вниз по течению, полыхая, словно поминальные драккары викингов.

Перемазанный сажей Сморода, держа на весу обожжённую руку, сбивчиво объяснял:

– Это. Вроде вечером выгрузили с персидского корабля бочки, а в них – земляное масло. Оно и загорелось, говорят.

– Само, что ли, загорелось, – зло спросил Дмитрий, – с какого вдруг перепугу?

– Не знаю, княже.

Ярилов втянул запах горящей нефти. Сказал:

– Где караульный? Я велел ставить ночную стражу на причал.

– Не знаю. Спрошу сейчас.

Боярин потрусил к дружинникам, неловко переваливаясь на толстых ногах.

Князь не вытерпел, пошёл следом.

Сморода замер над распростёртым телом в кольчуге: голова запрокинута, горло рассечено чёрным разрезом.

– Вот. Этот в карауле стоял, на берегу нашли. Значит, не само загорелось. Красного петуха нам подпустили.

Дмитрий беспомощно посмотрел на догорающий причал. Две недели трудов – псу под хвост. И купцы теперь поостерегутся корабли приводить. Слух о том, что добришевцы не могут обеспечить безопасность, разлетится быстро.

– Так. Тело спрятать. Дружине не трепаться. Скажешь, что персы сами виноваты – опасный груз без присмотра оставили, никого не предупредив. Караульный, мол, шёл, решил посмотреть, что в бочках, факел уронил… Не знаю. Придумай что-нибудь.

– Так не поверят, княже, – виновато сказал Сморода.

– А ты скажи так, чтобы поверили! Персам из казны оплати сгоревшие товары. Вдвойне! Тогда промолчат. И всем купцам, кто сегодня корабли потерял.

– Это же какие расходы! – возмутился Сморода.

Дмитрий наклонился, зашипел в закопчённое лицо:

– Ты, толстый дурак, совсем от жадности сбрендил? Дальше брюха своего не видишь? Не пойдут караваны новым путём – в десять раз потеряем. В сто!

Сморода не обиделся: задумался на секунду, вздохнул:

– Оно верно, Дмитрий Тимофеевич. Твоя правда. Сделаю, как велено.

Князь смотрел на догорающий причал. Кто же такую подлость устроил?

Обернулся на шум: Жук в одном исподнем, зато обутый и с мечом в руке, тащил за шиворот человека со связанными руками. Подвёл, швырнул на землю, прижал сапогом.

– Вот, княже. Мои ребята его взяли. Он уже челнок на воду спустил, собака. Ещё бы минута – ушёл бы.

Пойманный поднял разбитое лицо. Сплюнул чёрным сгустком, скривился:

– Князь-батюшка, уйми ты своих псов. Я – приказчик суздальского купца, приплывал на новый городок посмотреть. Славно придумано, хорошо сделано. Передам хозяину – можно торговать, кораблики присылать…

– Врёт, гад, – уверенно сказал Жук, – приказчик он, как же. Отмахивался веслом ловко, что копьём. Нашему врезал так, что тот лежит в холодке, очухивается.

– Так я подумал: мол, тати напали. Ограбить меня, сироту бессильного, хотят, – запричитал суздалец.

– Оружие было при нём? – спросил Дмитрий.

– Да откуда, батюшка? – заскулил пленник. – Говорю же – безобидный я, торговец простой.

– Не было оружия, – неохотно подтвердил Жук, – на берегу пошарили, в челноке – пусто.

– Ошибка вышла у вас, преславные добришевцы! Нехорошо так-то, не по-христиански, слабого человека забижать…

– Заткнись, – сказал Дмитрий тихо, но так, что холодом обдало, – лучше поясни мне, слабый человек, ты чего же из самого Суздаля, в дальний опасный путь, и без оружия отправился, а? Ни дубины, ни кистеня? Где нож твой?

Пленник молчал.

– Нож твой где, спрашиваю? Веревку перерезать или весло подправить понадобится – ты чем это делать будешь? Зубами грызть?

– Так потерял я нож, батюшка. В воду выронил. Неуклюжий я, с детства падучей маюсь, – забормотал суздалец, – руки дрожат.

– Не выронил. Выбросил. Только сначала им нашего товарища зарезал, – сказал князь, – чтобы не мешал причал поджигать