Тимур Максютов - Нашествие [litres]

– Такого красавчика попортили, ублюдки!

И запел старую считалку:

Когда по морде втащили палкой –

Не плачь, не бойся – держи дыхалку…

Он рубил, отскакивал, уворачивался от ударов, а в голове – одно: «Это что же такое?!» И ещё: «Где княгиня и мальчишки?»

Болталась правая рука, перебитая топором – перебросил меч в левую. Крикнул:

– Десницу вы мою попробовали, так получите и шую!

Любая драка, любая свалка:

Держись, десантник! Держи дыхалку…

Кровь заливала глаза – своя и чужая, не разобрать.

Пробился, вскочил на крыльцо, закричал:

– Настя, держись, я иду!

Дверь распахнулась – из дома вывалилась толпа, в шлемах и кольчугах. Готовились, значит, заранее.

– Шмоки позорные! – заорал Хорь и бросился на гридней. Передние рванулись в стороны в ужасе; шагнул, ещё немного – и знакомые коридоры княжеских палат; но между лопаток вонзился дротик. Хорь раззявил рот, пытаясь вдохнуть – не получилось.

Ткнул наугад – попал: завизжали. Ещё раз ударил – мимо, клинок распорол пустоту. Споткнулся, упал на доски крыльца.

Рязанцы налетели, рубили упавшего, толкаясь: каждый хотел внести свою лепту, избавиться от ужаса перед легендарным жидовином. Лезвия кромсали, отрывали куски тела – уже бездвижного.

Хорь увидел: ярко-синее небо, вёсла расплескивают бирюзу, скрипят снасти. Хася, брюхатая, стоит на берегу, смотрит из-под руки; двое держатся за её подол, а старшенькие – отдельно, сами.

Улыбнулся и умер.

Юрий Игоревич сидел на княжеском кресле, утверждённом посреди палаты; рядом – отец Никодим, иерей добришский, сморщивший личико в елейной улыбке. Вокруг толпились рязанские дружинники – грязные, перемазанные кровью. Воевода, заменивший уехавшего Евпатия Львовича, закончил доклад на ухо: добришские дружинники кто перебит, кто пленён, а кто и на рязанскую сторону переметнулся; конь золотой, Кояш, гридней раскидал да убёг, не смогли взять; тысяцкий народишко собрал, чтобы о смене власти объявить, только тебя ждут; потери считают; а этих пока не нашли, но весь город вверх дном перевернули и найдут обязательно.

Юрий Рязанский поморщился, заелозил на кресле.

Княгиня гордо выпрямилась, усмехнулась:

– Красавец. Сел на чужое, словно муха на калач. Задницу-то не печёт?

Вмешался поп:

– Зря ты так, смирение жёнам больше к лицу. Уйми гордыню-то.

Анастасия фыркнула, будто комара сдувая. Сказала рязанцу:

– Вели своему пёсику в рясе не тявкать. Переметнулся-то быстро как, а? Будто мочало на ветру, а не слуга Господа.

– Потому как верное моё дело, – заявил Юрий, – и престол Добришский теперь мой: так оно и по лествице правильно, и по божьему закону, и по человеческому. И тебе говорю: хватит кривиться-то. Признай правоту и выходи замуж за меня. Тогда останешься княгиней Добриша, а нет – продам в неволю. Давеча персидские купцы приходили, просили помощи, а то Димка твой торговлю рабами в княжестве запретил. Станешь наложницей басурманина какого-нибудь, упрямица.

– Где же видано, чтобы мужняя жена замуж выходила?

– Мужняя – нет. А вдова – свободно. Сгинул проходимец в Булгаре, труп его вороны растащили, есть свидетели. Так что соглашайся. И сыновей твоих приму, как своих, сиротами не останутся.

Анастасия напряглась, придержала рвущиеся слова о брехливых собаках. О другом сказала:

– Хочу Антона и Романа увидеть. Прямо сейчас. Вели привести.

Юрий ответить не успел – влез торопливый воевода:

– А вот как споймаем, так тут же и приведём!

Рязанец сплюнул, сверкнул взглядом на боярина. Анастасия облегчённо рассмеялась:

– Нашёлся, ловец. Ты хозяйство лови своё, когда по малой нужде пойдёшь, чтобы не опозориться. А князь Дмитрий Тимофеевич жив.

– Откуда знаешь? Продам-ка я тебя персам всё-таки, если по-доброму не хочешь. Только сначала сам потешусь да дружине позволю.

Анастасия сделал три шага вперёд – дальше не пустили гридни, перегородив путь скрещёнными копьями. Положила тонкие пальцы на копейное древко, погладила двусмысленно. Вдохнула глубоко, приподняв грудь. Посмотрела на рязанца пристально. Губы алые облизала, сказала с придыханием:

– Откуда про мужа знаю? Чувствую. Я ведь такая, чувственная. Особенная. Не для каждого.

Юрий покраснел, отвёл взгляд. Сказал тихо:

– Да, всем ты хороша. И умна, и красива. Снишься ты мне, княгиня. Волосы особенно. Когда распустишь – наверное, чистая русалка. Жаль, не видел.

– Так в чём дело? Показать недолго. Если эти дуболомы мешать не будут.

Юрий цыкнул: гридни убрали копья. Княгиня сделала ещё шаг – последний. Подняла руки, скинула плат с головы. Вытащила заколку из рыбьего зуба – косы золотые заиграли, падая, зазмеились по плечам.

Юрий смотрел на солнечные волны, замерев.

Княгиня улыбнулась и ударила заколкой в левую сторону груди рязанца. Юрий вскрикнул; хрустнула кость, ломаясь о кольчугу под кафтаном; выдохнул гридень, рубя саблей по лебединой шее.

Кровь хлынула на сапоги нового князя Добришского: тот бросился вон из чужого трона, завопил.

Анастасия что-то шептала, но лишь кровавые пузыри лопались на алых губах…

Сентябрь 1229 г., севернее реки Урал, окрестности крепости Каргалы

– …Димушка, любимый мой.

Ярилов сел на нехитрой походной лежанке – попона поверх охапки сена. Тряхнул головой. Слова княгини прервали сон, прозвучали явственно – будто на ухо шептала. То ли звала, то ли прощения просила.

Встал. Плеснул в лицо из ковша, смывая наваждение: истосковался, скорее бы с делами разобраться, да домой, Добришем володеть. Натянул кольчугу, гремя железом, затянул пояс с тяжёлым мечом. Вышел под предрассветное небо: звёзды бледнели, прощаясь.

Азамат встретил у костра:

– Сам поднялся? Я уж хотел за тобой посылать. Вернулись лазутчики. Всё, как ты сказал: в два кольца вокруг крепости стоят, не прорвать. Не вижу, как справляться будем: с тысячей против пятнадцати. Не получится

– Если глупо в лоб переть – конечно, не получится. А если с умом, то может выйти. Как с лодками?

– Все челны по деревням собрали. Рыбаки тебя проклинают: у них самая путина, перед зимой рыба нажирается, а теперь они без запасов. Голода боятся.

– Впроголодь прожить можно, а с отрубленной монголами головой – вряд ли. Перетерпят рыбаки. А с соломой что? С лошадьми?

– Всё, как ты велел. Приготовлено.

– Теперь одно осталось: весточку Алтынбеку передать. Чтобы сделал всё согласно замыслу. Не упрётся? Говорят, он своенравный да самолюбивый, слушать никого не хочет.

– Был такой, – кивнул кыпчак, – да, думаю, поменялся. Три недели в осаде кого хочешь охолонят.

– Верю, – сказал Дмитрий. Сел на седло у костра, принял плошку. Подул, отхлебнул варева. Скривился: