Тимур Максютов - Нашествие [litres]

– Теперь один у нас враг. Один на всех, зато такой, что хватит надолго. До весны бы продержаться, в распутицу монголы на Русь не полезут.

– Ладно, – вздохнул Азамат, – пойду собираться. Поцелуй Настю и мальчишек. И Хорю приглашение от меня. Вдруг надумает на обратном пути в Булгар заехать? Хотя… Не в военном лагере же мне его встречать-угощать. Просто привет передай и пожелание здоровья всему семейству. Сколько там хорят у него? Пятеро?

– Или шестеро, если Хася уже родила. Передам привет, не переживай. Утром приду тебя провожать. До завтра.

– До завтра, брат.

У двери встретил десятник, приставленный приказом эмира к русскому князю порученцем. Сказал:

– Иджим-бек, там к тебе урусут. Вестник.

– От Юрия Всеволодовича?

– Нет. Сам всё скажет.

Странно. Десятник отвёл глаза, не захотел дальше говорить.

Прошёл в свою комнату. Гонец поднялся навстречу: дружинник добришский, из молодых, малознакомый. Лицо измождённое, кольчуга рваная, руку неловко к боку прижимает. Сердце замерло, пропустило удар.

Гонец поклонился. Сказал, не поднимая глаз:

– Дурную весть я привёз, князь. Хуже и не бывает. Не уберегли мы княгиню, и побратима твоего, и город…

Выслушал, каменея, рассказ о случившемся. Опустился на лежанку без сил. Спросил:

– Что с сыновьями?

– Где Роман и Антон, неведомо. Тела не нашли, в плену у Юрия Рязанского их нет. Сгинули бесследно. И ещё. Властители владимирский и рязанский по всем городам письма разослали. Мол, ты не князь вовсе, а обманщик и вор. Велено тебя схватить и на суд Юрия Всеволодовича представить. Большую награду золотом положили. Нельзя тебе на Русь возвращаться, на первой заставе схватят.

Дмитрий произнёс с трудом:

– Иди. Отдохни с дороги. Скажи моему булгарину, чтобы накормил и место нашёл для ночлега.

Гридень постоял. Хотел что-то сказать. Махнул здоровой рукой бессильно, вышел.

Когда дверь затворилась, Дмитрий завыл. Страшно, без слёз.

За окном сука бросила вылизывать своих детей. Отозвалась, задрав морду к безучастному ночному светилу цвета Настиных глаз.

Два щенка, испугавшись, быстро поползли в темноту.

И был яркий сентябрьский день, и было всё хорошо: мальчишки играли. Старший расставлял липовые баклуши и объяснял:

– Ты, Антошка, не гляди, что это деревяшки. Это витязи перед битвой, на конях да с копьями. Вот передовой полк, вот засадный. А это – полк левого крыла.

Антон схватил чурбачок, стал разглядывать. Не нашёл ни крыла, ни коня, скуксился, приготовился реветь: обманули.

И дядя Хорь рассказывал что-то хохочущим рязанцам, а мама, уходя в дом, обернулась с крыльца и улыбнулась ласково.

А потом завертелось. Страшно кричали люди; мелькнуло в куче неузнаваемое, окровавленное лицо дяди Хоря с отрубленным носом.

Ромка схватил ревущего Антошку за руку, потащил прочь. Везде шла драка: рязанцы по двое-трое наскакивали на добришевцев, рубили. Летели кровавые брызги, скрежетало железо, хрипели люди…

Пролезли в знакомую дырку под плетнём: её прокопал ещё кобель Шарик, исчезнувший в ту страшную ночь, когда маму украли. Антошка вспомнил, захныкал:

– Маменька где моя? Маменька!

– Хватит реветь, как девчонка.

Роман дал подзатыльник: несильно, для порядка. Самому хотелось свернуться калачиком да зарыдать, но нельзя: за брата отвечаешь.

Неслись вдоль каких-то домов, вниз, к рынку. На перекрёстке их увидали всадники, начали разворачивать коней. Ромка охнул, стал колотить кулачками в калитку:

– Пустите! Убивают!

Не открыли.

Начал толкать доски – одна поддалась. Пропихнул Антошку, пролез сам, обдираясь, занозя живот. Пробежали огородом, тут братик сомлел: подогнулись ножки, упал в ботву.

Схватил на руки, потащил – тяжёленький! Выскочили на соседнюю улицу, и там – топот копыт! Роман опустился бессильно, закрыл лицо руками, слёзы брызнули.

Топот стих. Конь дыхнул прямо в лицо. Ромка открыл глаза. Закричал:

– Кояш, родненький!

Золотой конь повернулся боком: садись, мол. Да куда там! Кояш огромный, до гривы-то не дотянуться.

Жеребец подтолкнул мордой, направляя. Собрались с силами, побежали дальше. Из переулка вывернулся дядька: морда страшная, глаза красные, в руке – топор. Заорал:

– Вот мальцы княжеские! Хватай!

Кояш всхрапнул, ударил дядьку широченной грудью – того отбросило, повалило вместе с забором. Затих.

Вот уже рынок рядом. Конь подтолкнул пацанов к телегам: прячьтесь мол. А сам поскакал к городским воротам.

Ромка долго не раздумывал: увидал крытую повозку с высокими колёсами, расписанную невиданными цветами и птицами, под пологом – сено. Залезли под сено, а там – сундуки да ящики. Еле уместились. Ромка закидал братика и сам прикрылся. Нащупал рот Антошки да ладошкой прикрыл, чтобы плача не было слышно.

Умаялись сильно. Пригрелись и уснули.

Привиделось чудовищное: будто маменька лежит на полу, вывернув голову; волосы распущенные разметались, лицо серое; и шепчет, зовёт, а вместо слов – пузыри кровавые лопаются.

Ромка проснулся, закричал от ужаса. Тут же скрип колёс стих, повозка остановилась.

Кто-то принялся по сену шарить, бормоча непонятное. Вытащил мальчишек, встряхнул, спросил грозно:

– Э, шайтана дети, воровать залезли?

– Нет, дяденька, – всхлипнул Ромка, – мы испугались да в сене спрятались. Из Добриша мы.

Подумал и добавил:

– Вот те крест! – и перекрестился, как маменька учила.

А Антошка пустые ладошки показывал: мол, и не скрали ничего.

Подошёл толстяк: борода красным крашена и завита, как шкура у ягнёнка, а халат богатый, шёлковый; сам важный – огромным чревом колышет, словно пропавший боярин Сморода. Закричал:

– Почему обоз остановил? Что тут у тебя, харя кыпчакская, опять колесо соскочило?

Возница, как мог, объяснил. Оба по-русски говорили плохо, но общались на нём – видать, друг друга языков не знали.

Толстяк наклонился – от бороды запахло вкусно, как из маменькиных коробочек с притираниями – и спросил:

– Из Добриша? Чьи?

Ромка вспомнил, как жуткий дядька с топором искал «мальцов княжеских». Пальцы незаметно крестиком сложил и соврал:

– Дружинника дети, Жука. Он в походе сгинул. Убёгли из дому: мачеха злая замучила.

Про злую мачеху нянька сказку рассказывала, страшную.

Толстый запустил пальцы в красную бороду, задумался. Потом улыбнулся притворно:

– Ну и правильно, что убежали. Будете у меня жить, в Сугдее. Голодные?

– Ага, – кивнул Ромка, – с утра не евши.

– Накорми, – кивнул перс кыпчаку, – и давай, давай. Нельзя стоять, ехать надо, а то до зимы в Биляр не доберёмся.

Возница дал лепёшку и рыбы кусок. Ромка по-честному лепёшку разломил, отдал брату половину. Кыпчак вздохнул, в повозку подсадил, протянул кожух: