Юрий Рудис - Хроники Порубежья

— Да, — поддержал Саня. — Я тоже что-то такое слышал.

— Ага. Но тут нюанс, до конца эксперимента можем не дожить.

— Второй вариант?

— Второй вариант простой. Отдохнуть, поспать пару часиков, и идти дальше. Кто-то же подстрелил медведя, значит, какие-то люди тут есть. Ну, я за второй вариант. Вы, как?

Саня и Митька молча подняли руки и тут же бессильно их уронили.

Натуральный кузнец полагал, что сразу провалится в сон, но возбуждение, вызванное треволнениями сегодняшнего дня оказалось сильнее усталости и боли от ушибов. Очевидно, Митька испытывал нечто похожее, оба они ворочались с боку на бок, с завистью поглядывая на третьего своего спутника, который, едва коснувшись головой травы, моментально уснул.

Ермощенко как всегда не выдержал первым. — Улыбается, однако. Интересно, с чего бы это?

Сны ему снятся, — пояснил Митька. — Эротические.

— Да они всем снятся. В вашем-то возрасте.

— Мне не снятся, — печально сказал Митька.

— То есть, как это, не снятся. Совсем, что ли?

— Только про войну.

— А, — успокоился Иван. — Ну, это ничего. Это пройдет. А всего лучше барышню найти, такую, — не находя нужных слов, Иван показал руками, — с круглой попой. И вот тут, — он гулко ударил себя кулаком в грудь, чтоб тоже было.

— Сердце, что ли? — скривился Митька. — Ты мне, Иваныч, еще про душу расскажи. Да?

— Сердце? — Иван изумленно воззрился на Митьку и, сообразив, заржал, зажимая, чтоб не шуметь, себе рот ладонью. — Ну, ты, солдат. Ладно, как найдёшь, сам разберешься, где там сердце, где там что.

После этих слов Иван в который раз закрыл глаза и вдруг, ура, ура, уснул. Но сон ему приснился удивительно тупой.

Громко щелкнул замок, открылась стальная дверь. — Здравствуйте, Иван Иванович. Проходите.

На пороге незнакомой квартиры стояла интеллигентнейшая женщина, о чем неоспоримо свидетельствовала приятная округлость форм и приветный блеск очков в тонкой золотой оправе.

Начало сна было замечательным.

И воодушевлённый Иван вошел в дверь, печатая шаг, как космонавт по ковровой дорожке, по ходу стараясь угадать, что из себя представляет хозяйка квартиры. Угадать не получалось, очевидно, фантом, сформированный его воображением, не был детализирован настолько, чтоб можно было с ходу определить место работы и должность. Ясно было только одно, что работа была хорошая, а должность просто отличная, скорее всего по административной службе. Была в этой женщине державная томность, присущая среднему звену госаппарата.

— Пожалуйте, Иван Иванович, — перед Ермощенко гостеприимно распахнулась ещё одна дверь, ведущая, как он по простоте душевной надеялся, в альков. Иван доверчиво последовал приглашению, и дверь за ним захлопнулась с тюремным треском. Дальше последовал невнятный прогон действа, как это обычно бывает в сновидениях, и вдруг оказалось, что приставили Ивана нянькой к какому-то местному младенцу, не по летам смышленому. Отчего случилась такая неприятность, было непонятно, об этом наверно было в предыдущей серии, которая натуральному кузнецу так никогда и не приснилась.

Приставили и приставили. И вот стал Иван укладывать младенца спать, а тот спать ни в какую не хотел, без того, чтоб не рассказал ему Иван сказки.

Посмотрел Иван на младенца строго. — А не рано ли тебе слушать мои сказки, паренек?

— Иль я мордой не вышел? — раздалось из колыбели. — Давай, дядя, сказывай сказку, а не стой, как это самое, на чужой свадьбе.

— На свадьбе, как что? — сперва не понял Иван. — На какой это свадьбе? Ах ты, поганец.

В ответ раздался глумливый хохот, прерываемый плотоядным агуканьем.

— Ну, коли так, то не взыщи. Слушай мою сказку.

И Иван, трясясь от злости, стал сказывать сказку о старике Хотабыче, зачем-то переиначивая её каким-то странным образом.

— И вот открывает этот вьюнош корчагу.

— Что есть корчага? — с нерусской педантичностью вопросил младенец.

— Корчага, — в тон ему с армейским акцентом ответил Иван, — есть глиняный горшок. Только довольно такой большой.

— Странно, — подозрительно заметил младенец. — У нас такие горшки по-другому называются.

— Да у вас всё не как у людей, — в сердцах рявкнул Иван, но, вспомнив, что всё-таки имеет дело с ребенком, сбавил обороты. — Так мне рассказывать али как?

— Рассказуй, — разрешило дитятко.

— Спасибо, благодетель, — с огромной долей сарказма поблагодарил Иван и продолжил. — А была та корчага, или как она там у вас называется, запечатана крепко накрепко. Но отрок этот неразумный те печати сорвал. Тут ему и шандарахнуло! И в лобик! И по спинке!

При этих словах, Иван, дивясь собственной злополучной судьбе, пробудился, и первое что он увидел, был сладко посапывающий Саня, по лицу которого блуждала блаженная улыбка, Иван, представив, что тому может сниться, не снёс такого разврата и, дернув Саню за ногу, сказал честным голосом. — Ну, что за человек? Опять ему барышни снились. Тебе чего-нибудь другое снится когда?

— Снится отчий дом, — быстро ответил разбуженный, не открывая глаз. И тут Ивану стало немного стыдно за свое поведение. Но это сейчас же прошло, потому что Саня, злясь на внезапное пробуждение, сказал. — Вот не пойму я тебя, Иваныч. Какой-то ты веселый дурак. Хотя веселиться нам вроде не с чего.

Фи, — сказал Иван и снова заснул. Младенец, хвала Господу, больше не являлся. Зато явился Берсень, которого Иван наяву не помнил, но во сне узнал сразу.

Тот его тоже узнал. — Завалил мишку-то, бродяга?

— Он первый начал, — угрюмо ответил Иван, которому не понравилась прокурорская интонация вопрошавшего. — Не гринпис же вызывать.

— Мишка-то был, если приглядеться, так себе. Не шибко матёрый. Завалящий, прямо скажу, мишка.

— Уж какой попался. Не мне выбирать.

— Подранок к тому же. Но, всё равно, молодец, хвалю. Не посрамил, как говорится.

— Чего не посрамил-то? — из вежливости спросил Иван, которому больше всего на свете хотелось сейчас спать.

— Того, — загадочно ответил Берсень, отступая во мглу.

— Слушай, Берсень, — набравшись наглости, окликнул его Ермощенко.

— Ну, слушаю, — обернулся тот.

— А чего ты грустный такой?

Берсень вернулся и ткнул в горячий лоб натурального кузнеца ледяным перстом.

И теперь уже не Берсень отступил во мглу, а сам Ермощенко опрокинулся куда-то в серый, ни дна, ни покрышки, туман, словно упал, оступившись с крутого обрыва.

Больше ему ничего не снилось.

Саня и Митька ошибались, предполагая, что Даша и Вера их совсем не вспоминают. Девушкам просто было пока не до того. Уже несколько часов они находились в дороге, неотрывно следуя за маячившей впереди широкой сутулой спиной Волоха, который, несмотря на свою видимую дряхлость, оказался скор на ногу. Женщину-лучницу девушки почти не видели. Она кружила вокруг невидимая и вездесущая, лишь изредка появляясь, чтобы перекинуться парой тихих слов с Волохом. Волох звал её Тахой.