Макс Мин - Поддельный шотландец. Дилогия (СИ)

За короткое время пребывания в Шосе их командир вбил в них основы воинской дисциплины -- впрочем, я могу и ошибаться, возможно им и до того удалось где-то послужить. Хотя вряд ли они участвовали в восстании сорок пятого-сорок шестого годов пятилетней давности, кроме старшего, старого соратника Алана Брэка, мужчины лет сорока. Но распоряжения, не говоря уже о приказах, они бросались исполнять мгновенно и без рассуждений, даже если не совсем понимали их.

Ещё мне нравилось как они ухаживают за своим оружием. После каждой тренировки они тщательно правили свои шпаги и кинжалы, регулярно проверяли заряды в пистолетах и состояние пороха в пороховницах. Пистолеты их были обычными для этого времени, однозарядными, но надёжными машинками от лучших современных оружейников, стоившими втрое дороже обычного ширпотреба. И было заметно, что горцы чуть ли не молятся на них.

Надо признаться, что особого взаимопонимания между нами так и не возникло. Я им казался наверняка очень странным. Во-первых тем, что исступлённо тренировался в фехтовании и метании ножей -- по их мнению это не являлось достойным занятием для богатого джентльмена и лэрда. Но гораздо большее непонимание у них вызывало то, что я в солнечные дни изображал из себя нудиста, разгуливая целый день в одних батистовых подштанниках, щеголял коричневым загаром, и часто купался в холодных морских водах. По их строгому убеждению истинный вельможа должен был быть белый как сметана, передвигаться как беременная утка и не поднимать ничего тяжелее чем вилка за обедом. Так что они за моей спиной часто обсуждали своего нанимателя, особенно за игрой в кости. Нет, я не подслушивал, просто у меня слух хороший. Да и гэльский я уже немного понимал, с пятого на десятое, но всё же... Но не надо думать, что время на скале Басс у них проходило только в одних развлечениях и зубоскальстве.

Мне казалось, что в этом пустынном месте, среди развалин бывшей тюрьмы, неумолчного шума моря и криков морских птиц, они ощущали какой-то суеверный страх. Они часто на износ тренировались в фехтовании и поднимали тяжёлые камни, чтобы развить выносливость -- к сожалению стрелять из пистолетов на острове мы опасались, чтобы не привлекать лишнего внимания. Когда же делать было нечего, они или ложились спать -- казалось, это никогда не надоедало им, -- или же слушали страшные истории, которые рассказывал им Кайл. Когда же эти развлечения были невозможны -- например, двое спали, а третий не мог последовать их примеру, -- то я видел, как тот, что бодрствовал, напряжённый, как тетива лука, прислушивался и глядел вокруг с постепенно возрастающим беспокойством, вздрагивая, бледнея, сжимая руки в кулаки. Я не имел случая узнать, какого рода страхи волновали хайлэндеров, но беспокойство их было заразительно, да и самое место, где мы находились, подсознательно рождало тревогу. Я не могу найти подходящего выражения по-английски, но по-шотландски Энди твердил неизменно:

-- Да, -- говорил он, -- Басс -- жуткое место.

Мне оно тоже представлялось таким. Жутко в нем было ночью, жутко и днём; странные звуки -- крик бакланов, вой ветра в камнях, плеск моря и эхо в скалах -- постоянно раздавались в наших ушах. Таков был Басс даже в мягкую погоду. Когда же волны становились сильнее и ударялись об утёс, шум их напоминал гром или барабанный бой, -- страшно и одновременно весело было слышать их! Но и в тихие дни Басс мог нагнать страх на любого, не только на не привыкшего к морю хайлэндера, -- я сам это несколько раз испытал на себе, так много таинственных, глухих звуков раздавалось и отражалось под сводами скал. Когда я думаю о Бассе, мне вспоминается рассказ Энди и сцена, в которой я принимал участие, -- сцена, совершенно изменившая наш образ жизни и оказавшая громадное влияние на мои мысли. Случилось как-то вечером, что я, задумчиво сидя у очага и вспоминая мотив Алана, начал тихонько насвистывать его. Вдруг мне на плечо опустилась чья-то рука, и голос Кайла велел мне замолчать, потому что это нехорошая песня.

-- Нехорошая? -- спросил я. -- Почему же?

-- Потому что это песня привидения, -- сказал он, -- у которого голова отрублена от туловища.

-- Здесь не может быть привидений, Кайл, -- заметил я, -- они не стали бы тревожиться только для того, чтобы пугать бакланов в такой глуши.

-- Вы думаете? -- спросил Энди. -- Могу уверить вас, что здесь издавна водилось нечто намного похуже привидений.

-- Что же здесь было хуже привидений, Энди? -- спросил я с неподдельным интересом.

-- Колдуны, -- сказал он зловеще, -- или, по крайней мере, один колдун. Это странный рассказ. Если хотите, я расскажу вам его, -- прибавил он.

Мы, разумеется, все захотели послушать Энди, и даже наименее знакомый с английским языком хайлэндер из троицы тоже присел и превратился весь во внимание.

Рассказ о Тоде Лапрайке

-- Мой отец, Том Дэйль, -- мир его праху! -- в юности был диким, необузданным малым, не обладавшим ни рассудительностью, ни любезностью. Он очень любил молодых девушек, любил выпить рюмочку, любил хорошую драку, но никогда я не слышал, чтобы он годился на какое-нибудь честное дело. То да сё, и он наконец поступил в солдаты и служил в гарнизоне здешнего форта, -- это был первый случай, чтобы кто-нибудь из Дэйлей очутился на Бассе. Скверная то была служба, скажу я вам! Начальник здесь сам варил эль. Кажется, нельзя представить себе что-нибудь хуже по вкусу! Провизию доставляли на утёс с берега, но дело это велось довольно небрежно, и бывали времена, что пищей гарнизону служила только рыба и застреленные солдатами птицы. В довершение всего, то было время гонений на христианскую веру. Смертельно холодные камеры все были заняты святыми и мучениками -- солью земли, которой она была недостойна. И хотя Том Дэйль и носил ружье и был простым солдатом, любившим девушек и рюмочку, как я уже говорил, но душа его была праведнее, чем того требовало его положение. Он знал кое-что о славе церкви; он порою серьёзно сердился, видя, как другие солдаты обманывают простодушных святых старцев, и сгорал от стыда, потому что словно сам помогал такому грязному делу. Иногда ночью, когда он стоял на часах и всё было пустынно кругом, а зимняя стужа свирепствовала в замке, он вдруг слышал, как какой-нибудь узник затягивал псалом, остальные подхватывали его, и священные звуки поднимались из различных камер, так что этот старый утёс среди моря казался тогда раем. Он тогда чувствовал в душе сильнейший стыд, грехи его росли пред ним до размеров Басса и даже ещё больше. Главным же грехом было то, что он помогает мучить и губить служителей церкви божьей. Но он старался бороться с этим чувством. Наступал день, вставали товарищи, и его благочестивые мысли исчезали.