Александр Санфиров - Личный лекарь Грозного царя

Иоанн Васильевич резко помрачнел, а разошедшийся митрополит прикусил язык. Он хорошо помнил, как всего несколько лет назад, в опричные времена ему во двор подбрасывались собачьи головы и царь отказывался с ним встречаться.

– Да вот не все гнездо выжечь удалось, – наконец справившись с гневом, проговорил государь. – Ниточки-то далеко ведут – в Полонию да Литву. Ну ничего, с помощью Господней справимся мы с этой напастью. Давай лучше поговорим, Антоний, вот о чем. Ратует боярин Щепотнев об учреждении университета в Москве, дабы не просто у нас школяры по епархиям да монастырям обучались кто во что горазд, а чтобы знания крепкие получали и со схизмой могли не только огнем, но и словом сражаться. Готов ли ты, митрополит, для заведения такого монахов ученых найти?

Антоний, не ожидавший такого вопроса, задумался.

«И здесь Щепотнев успел», – с усмешкой подумал он.

– Государь, так ежели слово «универсум» – значит, учить всему будут? – спросил он.

– Ну конечно, там отделения и факультеты, как у латинян они называются, разные будут. Но все едино сначала почитай всех придется словесам учить – читать и писать. Твой-то факультет самый большой будет, о том отдельно говорилось. А вот в ректоры Щепотнев своего гостя и моего астролога теперешнего Тихо Браге наметил и моего соизволения на это спрашивает.

Царь замолчал и с хитрым прищуром посмотрел на митрополита.

Антоний резко выпрямился и храбро выкрикнул в лицо царю:

– Пока я жив, не бывать этому, чтобы схизматики богословами православными руководили.

Иоанн Васильевич улыбнулся:

– Рад слышать, что митрополит бестрепетно на защиту веры нашей идет. Только при чем здесь вера, не понимаю. Факультетом богословским управлять будет поставлен тот, кого мы выберем с тобой. А касаемо ректора – здесь задумка совсем другая. Нужны нам мастера знающие, строить, каналы копать, механикусы нужны. А Браге среди таких человек известный, услышат они, кто ректором в университете нашем будет, – и сами захотят к нам отправиться. Браге сам искусен во многих делах, и, может, вскоре об университете моем слава по всем Европам пойдет.

– Нужна нам эта Европа, – прошипел Антоний, – еретик на еретике, всех на костер там надо отправить.

Царь опять нахмурился:

– Так, выходит, что по твоему слову мне своих рейтар верных надо на костер отправить и аптекарей-лекарей спалить. На пушечном дворе всех саксонцев на плаху отправить? Нет, Антоний, не то ты говоришь. Ты митрополит и должен думать не только как схизму извести, а чтобы схизматики к истинной вере тянулись, а попы, тебе подчиненные, вместо этого блудят да вина пьют неумеренно. Ох, доберусь я до них.

Антоний благоразумно молчал во время этого монолога. Дальнейший разговор протекал спокойней, и, когда митрополит покидал дворец, они оба с царем выглядели вполне довольные итогами незапланированной беседы.

Царь, когда митрополит вышел, с удовольствием встал с трона, потянулся так, что широкие рукава ездовой ферязи, надетой прямо на рубаху, упали до плеч, обнажая сильные мускулистые руки, привыкшие держать саблю и щит. Хорошо знающий повадки государя стольник уже несся с кубком сбитня и, отпив из него чуть ли не половину, с поклоном подал Иоанну Васильевичу.

– Что-то утомился я нынче, – сказал царь в никуда. – Тяжко с митрополитом беседу вести, – добавил, уже обернувшись к жене.

Анна же, глядя на него, спросила:

– Государь мой, я вот слушала вас, и любопытно мне стало – что за университет это такой? Лекарь твой боярин Щепотнев большой выдумщик, а ты ему все потворствуешь. А вот мне мамки утром говорили, что он юродивых батогами бить у двора своего велел. Нехорошо это – божьих людей обижать.

Иоанн Васильевич улыбнулся:

– Душа моя, знаю я о сем случае прискорбном, только биты батогами людишки ушлые, а юродивых не трогал никто. А скажи-ка мне, что за мамка тебе этот навет на уши шептала?

Анна испуганно поглядела на мужа.

– Государь мой, так их множество поутру вокруг меня вертится, кто чего сказал – не упомню.

– Ну тогда придется всех их в допросную отправить – там узнают, с какой целью царице про жизнь царского лекаря по утрам в уши наветы сообщают, – по-прежнему как бы в шутку сказал царь.

Но Анна прекрасно знала, когда можно шутить с мужем, а когда нет.

– Государь, вспомнила я: Авдотья то была, седьмая вода на киселе захарьинская родня.

Иоанн Васильевич побагровел.

– Я крамолу вывожу, а она у меня во дворце сидит! – закричал он и махнул не глядя рукой.

Подбежавший мигом дьяк в упавшей набок ермолке, только что сидевший незаметно в углу палаты, склонился у царского плеча.

– Пиши! – рявкнул государь. – Сегодня же всех родственников захарьинских дальних и ближних от царской службы отставить.

Анна смотрела на разошедшегося мужа и проклинала свой длинный язык, который уже не раз подводил ее. Тем более что против Щепотнева она ничего не имела – царский лекарь, когда лечил ее, всегда был внимателен и вел себя очень скромно. Но сегодня она так устала слушать разговор мужа с митрополитом, в котором почти ничего не понимала, что изменила своей привычной осторожности и сказала лишнее. А теперь придется привыкать к другой прислуге.

В большой аудитории размеренно звучал голос лектора, два десятка отроков, одетых в отбеленные холщовые халаты, внимательно слушали лекцию, а несколько человек усердно скрипели гусиными перьями по листкам плохой серой бумаги, стараясь успеть за говорящим. Один из отроков, видимо более быстро пишущий, чем остальные, успевал даже посидеть без дела, пока остальные записывали слова, терпеливо повторяемые лектором.

Никита, так звали юношу, уже приноровился почти автоматически записывать все и одновременно раздумывать о многих вещах.

Сейчас он думал о своем учителе, царском лекаре боярине Щепотневе.

«Вот ведь Сергию Аникитовичу всего на шесть годков больше, чем мне, – думал он, – а как много знает и умеет. Интересно, когда мне столько же будет, превзойду я науку медицину или нет?»

Когда в семье думского дьяка Акинфа родился сын, начавшееся было веселье вскоре перешло в уныние: повивальная бабка осмотрела младенца и сказала – не жилец. Младенец срочно был отнесен в церковь, где заспанный поп окунул его в купель и с сочувствием посмотрел на крестных и родителей.

– Нарекаю младенца Никитой, – гулко прозвучал голос попа в пустой церкви.

Завернутый мальчишка был принесен обратно домой и на всякий случай приложен к груди. К удивлению повитухи, ребенок начал бодро сосать молоко и вел себя вполне нормально для нескольких часов жизни. Только одна ножка короче другой давала понять, что воином этому мальчику не быть.