Дмитрий Янковский - Знак Пути

Звуки города, казавшиеся в доме привычными, тут словно карабкались через густой ворох соломы – люди на улицах не галдели, меж собой старались говорить шепотом, а верхом можно было увидать только разодетых польских всадников с ниспадающими на плечи белоснежными плюмажами. У киевлян же оружия не видать, наверно запретили высочайшим указом.

– Все изменилось… – упавшим голосом шепнул Микулка. – Надо побыстрее узнать про новые указы, а то сразу попадемся как чужаки.

– Сворачивай к рынку. – коротко ответил стрелок.

На рынке пеших дозорных было больше, хотя стояли они как незыблемые скалы вокруг колышущегося людского моря – старались не соваться в народную гущу. Но несмотря на нарочитую осторожность поляков, торговля велась до неприличного тихо и все кругом выдавало присутствие захватчиков, даже если не замечать медленно поворачивающихся по сторонам шлемовых щелей дозорных. Оружейные ряды пустовали, на скотных не видать ни одного боевого коня, а среди несчастных костлявых кляч не было ни единой, способной стать под седло.

Кур продавали у самого края, Микулка достал припасенные монетки и выбрал двух петухов – черного и белого – да крупную рыжую курицу, безразлично моргавшую кожистой пленкой.

К удивлению витязей, всегда болтливые торговцы старательно обходили в разговорах польскую власть, а друг на друга и покупателей поглядывали с нарочитой осторожностью, даже с тенью нехорошего подозрения. Никого из знакомых Ратибор не разглядел и друзья медленно направились в гору, где издавна стояло Перуново капище.

А в это время, с Пекарской улочки на базар, вышел пятидесятилетний купец Перемыха с двумя молодыми женами. Был он купчишкой средней руки, особым златом не ворочал, но трудился усердно, жен не обижал, любил, баловал, но средь соседей слыл жадноватым и необщительным. Эдакий, сам себе на уме. Купцы его ранга имели и по три жены, и по четыре, а этот не только двумя ограничился, но и в конюшне всего три коня, да кобыла тележная, из прислуги кухарка, водонос да два истопника. Прижимистый такой мужичок. Хотя на одежду и сыть не скупился, кафтан носил солидный, под стать почтенному возрасту, всегда красный, шитый золотом, на шапке мех соболиный, а жены все в шелках да в жемчугах заморских.

В семье у него ладилось – ласковые жены принесли двух дочек красавиц, меж собой жили добро, не ссорились, что для других семей было частым предметом зависти и темой для пересудов. А когда новый киевский князь Бутиян издал указ, не одобряющий многоженство, как пережиток варварства и темной дикости, Перемыха, один из немногих, ни от одной из жен не отрекся, а открыто выхаживал с ними по улицам, гордо держа обеих под руки.

Вот и сейчас, купив каждой по масляному калачу, он двигался вдоль рядов с самоцветами, придирчиво оглядывая разложенный торговцами товар. И надо же было такому случиться, что с другой стороны по этому ряду весело шагали с десяток чуть подвыпивших польских пехотинцев, свободных от дозорной службы. В рубашках с нашитыми булатными кольцами, без шлемов, но с висящими у пояса одинаковыми мечами, они, по всему видать, чувствовали себя легко и вольготно – на копошащийся люд поглядывали свысока, явственно ощущая силу вооруженного против безоружных.

– Эй, варвар! – крикнул один из них Перемыхе, а остальные радостно заржали в ожидании веселого приключения. – Ты пошто девками увешался, как вишня цветами?

Ратибор с Микулкой не озираясь прошли мимо, потому как все было ясно в этой назревающей ссоре. Купчишка либо проглотит оскорбление, либо еще поржет заодно с поляками, лишь бы не прогневить. Смотреть на это не хотелось – противно. Друзья уныло вздохнули и ускорили шаг, в руке у Микулки болталась рыжая курица, а стрелок неумело боролся с двумя петухами.

– Это вам не девки… – хмуро и неожиданно для себя ответил Перемыха, исподлобья взглянув на поляков. – Это жены мои нареченные. Перед Лелей клятву обеим давал.

Поляки притихли – такой откровенной наглости из них не ожидал никто. Ведь указом самого Бутияна сказано, что не отрекшиеся от лишних жен, буде такие найдутся, облагаются мытом в пять серебряных гривень на каждую! Да на эти деньги можно если не терем, то уж избенку отстроить точно не самую худшую. А жратвой и вином вообще без меры набраться.

– Мужик, ты сдурел? – опешил затеявший свару. – На мыто нарываешься? Тебя кто-то за язык тянет? Ну сказал бы, что девки, поржали бы вместе и разошлись!

Поляки уже сами не рады были затеянной ссоре, потому как воевода дал ясный наказ – горожан не тиранить зазря, чтоб не взбунтовались, собачьи дети. Но Перемыха на явную мировую не пошел, щеки его разгорелись неподдельным гневом, словно держать его внутри не оставалось никаких сил.

– Ты пошто моих жен оскорбляешь… – сипло сказал он. – Какие они тебе девки…

Но кулаков не сжал – все же десяток вооруженных поляков, а в такой заварушке живым не остаться, тут уж без всяких сомнений. А дома горячий обед, две дочки гостинцев дожидаются…

– Одна точно девка! – убежденно понизил голос поляк. – Нельзя двух жен, понимаешь? Не по-людски это! Наш князь, вас, варваров, уму разуму да культурным ценностям учит, а вы еще ерепенитесь… Ясный же был указ – развод, как у всех нормальных культурных людей. Или по пять гривень мыта с каждой. Мы ж по закону, не от себя! Да кроме того денег нам твоих не надобно, они все равно в казну. Мы бы тебя отпустили с миром, но люди ведь смотрят! Подумай, им каково? Для одних, получается, есть закон, а для тебя нет? Давай, при людях скажи, что одна жена, а другая ее подружка. И расходимся. У нас, чай, тоже дела есть.

– Дурень ты… – грустно ответил купец. – Как же я такими словами могу обидеть одну из жен, с которыми боле десятка лет прожил? Перед честным людом отречься от матери моего ребенка? Хрен вам… Вот и весь сказ.

Торговцы и покупатели прислушивались к разговору не веря ушам, некоторые начинали сторониться, понимая, что ополоумевший купец явно напрашивается на драку. Ратибор тоже ускорил шаг, но Микулка прихватил его за локоть и остановился, как бы разглядывая скрыню, украшенную самоцветными камнями.

– Да подружка я, подружка! – через силу рассмеялась одна из Перемыхиных жен. – Это он шутит… Все ему неймется на старости лет, молотит языком почем зря.

Поляки уже растянули рты в улыбки, собираясь мирно пройти мимо, но Перемыха коротко цыкнул:

– Цыц, женщина! Ишь, язык распустила… Что же ты из-за этих Бутияновых лизоблюдов меня и себя позоришь?

– Дикарь… – быстро распаляясь прошипел польский воин. – Дикарь сумасшедший… Если ума нет, давай гони деньги. Живо! Тварь смердячая…

Перемыха вздохнул так тяжко и громко, что у окружающих по лицам пробежала тень жалости и сочувствия, многие отворачивались, не в силах глядеть друг другу в глаза. Самоцветный ряд быстро пустел, словно на нем уже лежал покойник.