Дмитрий Янковский - Знак Пути

Купец медленно огляделся вокруг, грустно прощаясь с этим городом, с синим небом и радостным жарким солнцем. Потом мягко оттеснил назад жен и зло фыркнул:

– Я в одном зале с императором ромейским обедал… Да что император, я в Золотую Палату был вхож по торговым делам! А ты меня тварью смердячей…

Он коротко и сильно шибанул кулаком в ненавистную рожу захватчика, а потом зарычав, как разъяренный медведь, бросился в самую гущу совершенно растерявшихся врагов. Лихими ударами и умелым пинком он сбил четверых, но тут же налетел носом на утянутый латной перчаткой кулак пятого, еле удержался на ногах, только кровавые брызги разлетелись шага на три. Но по всему видать, торговая жизнь научила не только злато считать – Перемыха так шарахнул ставшего на пути воина, что под кольчужной рубашкой отчетливо треснули ребра, тут же ухватил за руку следующего, и раскрутив, сшиб им оставшихся противников. Ухваченный за руку поляк пролетел пару шагов и грохнулся головой в прилавок, веселые искры граненых самоцветов фонтаном взметнулись к солнцу, смешались с вылетевшими из расколотого черепа мозгами.

Но остальные ратники быстро опомнились и звонкие мечи зло потянулись из ножен, а глаза налились кровью, глядя на двух зашибленных насмерть соратников.

Тот, что говорил с Перемыхой, ткнул его в грудь мечом, но купец ловко вывернулся, раскроив нападавшему челюсть могучим ударом изорванного об кольчугу кулака. Тут же сам получил отточенным лезвием в плечо, залив пыльную площадь горячими каплями крови. Но это только придало ему злости и силы, а за спиной стояли жены, перед которыми посрамиться – худшее лихо.

Поляки кинулись на купца как свора собак на медведя, но он, подобно медведю, снова и снова раскидывал их с треском, криком и грохотом. Красный порубленный кафтан вымок от крови, золотых нитей не стало видно вовсе, но даже отсеченное ухо и жуткая рана на лбу не лишили Перемыху воли отстаивать свою дикую варварскую правду.

Его трижды сбивали в пыль, остервенело и зло молотили ногами, но он вставал как заговоренный, словно решил прямо сейчас израсходовать всю отмеренную ему жизненную силу. Вставал, пускал в ход кулаки и ноги, снова падал, каждый раз с новой раной. Но и все больше врагов с каждым разом неподвижно оставались на мостовой. Трое, четверо… Вот уже и пятый со сломанной шеей бестолково бьется в последней судорожной трясучке. Полякам это здорово надоело. Сильные, крепкие, вышедшие живыми из многих битв, они удивленно отпрянули, оставив шатающегося купца в центе смертельного круга.

– Ну что же вы… – разбитым и разорванным ртом прошептал Перемыха. – Силы кончились?

Они злобно бросились на него всем скопом, буквально завалив тяжелыми телами, но колоть не стали, били плашмя, стараясь продлить мучения обреченного. И тут же разлетелись, как обрывки лопнувшего пузыря – Перемыха поднялся на рассеченных ногах, с напрочь выбитым правым глазом, но такой разъяренный, что враги дрогнули. Но не отступать же перед одним израненным варваром!

Снова свалка, глухие удары тяжелых польских сапог по изломанным ребрам, раскрасневшиеся натруженные лица… Поляки потели так, словно не дрались, а выполняли тяжкую, опостылевшую, нудную работу. Так потеет и ворчит за работой кухарка, которой изо дня в день приходится месить целую гору теста. Сил у ратников было предостаточно, но молодой задор быстро угасал – они никак не могли понять, отчего же проклятый русич встает и встает, будто у него не одна, а семь жизней. Никто из них не мог припомнить, чтобы так долго пришлось метелить одного несчастного старика. Даже злости не осталось, только нудная необходимость закончить начатое. И они били снова и снова, стараясь нанести как можно больше увечий, ворчали, ругались, падали. Что-то у них не ладилось и никто не мог понять – что же именно не дает сдохнуть вдребезги избитому мужику.

Когда в живых осталось только двое поляков, один начал постыдно и бестолково отмахиваться мечом, совсем позабыв выученную боевую науку, а другой хитро заступил купцу за спину, готовясь нанести смертельный рубящий удар в шею.

И тут Микулка не выдержал. Не выпуская рыжую курицу, он выхватил из тряпицы свой крошечный ножик и рванулся на подмогу бестолковому купчине.

– Стой! – не своим голосом заорал Ратибор. – Ему уже не помочь!

Занесенный для удара меч звякнул оземь, а поляк неестественно запрокинул голову и, удивленно выпучив глаза, повалился вдоль опустевшего прилавка, заливаясь кровью из перерезанного горла. Микулка хотел резануть еще, но смысла не было – жизнь врага широким потоком выливалась на мостовую, дымилась, бурлила и булькала. Оставшийся ратник махал мечом, как стрекоза крыльями, со всех концов рынка ломились закованные в булат дозорные, но Микулка, что-то шепнув Перемыхе, гордо стал с ним плечом к плечу.

Одним из свистящих ударов поляк срубил купцу два пальца на левой руке, но тут же рухнул, сраженный кулаком правой. Лицо его размякло, превратившись в кровавую кашу. Но к месту побоища уже грохала сапожищами четверка дозорных, копья рассекали пахнущий кровью воздух, крепкий булат щитов надежно прикрывал тела, вздутые от мышц под доспехом. Еще три таких же отряда пробивались через отхлынувшую толпу, опрокидывая разложенные товары, ломая, круша, сбивая все на пути, калеча подвернувшихся под ноги.

– Конец… – обреченно подумал Ратибор, видя как один из дозорных занес для броска копье, метя в Микулку.

Стрелок давно смирился с мыслю о собственной смерти… Она давно уж не холодила душу, просто хотелось смерти красивой, достойной, да громкой тризны, чтоб други запомнили как наелись от пуза. Но когда дело касалось других, душу сковывал липкий страх – куда страшнее оплакивать близких, чем умирать самому…

Рука словно сама выхватила из-за пояса тяжелый плотницкий нож и неудобная граненая рукоять, крутнувшись в потоке солнечного света, беззвучно застряла в шлемной щели замахнувшегося копейщика. Он без крика повалился лицом вперед и Микулка исхитрился подхватить отлетевшее в сторону копье. Тут же оружие пошло в ход, с силой шарахнув отточенным острием чуть выше щита следующего дозорного. Отброшенная рыжая курица и два петуха с истошным криком побежали по площади, роняя перья в скатавшуюся от крови пыль. Уцелевшие двое дозорных, не сбавляя бега, налетели на залитых кровью русичей, но отставшие три отряда, спешащие на помощь, сильно завязли в обезумевшей от страха толпе.

Купец здоровой рукой поднял оброненный меч и с силой швырнул в ближайшего поляка, но оружие только звякнуло в броню, отлетев быстрокрылой сверкающей птицей. В следующий миг копье ударило Перемыху в бок, пробило, рвануло, раздирая кожу, мышцы и жалкие остатки кафтана. Он рухнул как подкошенный, заливая себя и все вокруг горячей живой кровью, копье сломилось у самого острия и толстое древко звонко брякнулось Микулке под ноги. Паренек не растерялся, поднял тяжелый шест и, вызвав дремлющую в теле силу, нанизал на него дозорного, как куропатку на вертел. Вместе с щитом и доспехом. Размочаленное от страшного удара дерево прошибло в груди дыру величиной с пивной кувшин, глухим стуком выбило на землю куски легкого вперемешку с булатными пластинами.