Саша Бер - Кровь вторая. Орда

С мужиком подрался, вернее избил до беспамятства, искалечил его, этот кабан переросток, это ж пол беды, никто б и не заступился, но зачем надо было дочь его, девку «навыдане» силой брать, прямо на огороде, да на глазах у матери. Это был уже перебор.

Ну, и что, что кинулась отцу на защиту и то, когда уж он бессознания упал. Голосила, на руки Шушпану вешалась, только чтоб до смерти не прибил. Что ж за это девку то портить? Селение, тут же встало «на уши». Мужики схватились за оружие, бабы за вилы, серпы и всей кучей на дом большаковский навалились, требуя выдать обидчика на расправу, да, на растерзание, но и тут папаша, хоть и не без труда, утихомирил толпу.

Мужику, за покалеченную морду, выбитые зубы, да, за девку испорченную, откупную дал, а сына своего непутёвого, из поселения прилюдно выгнал, то есть отправил на службу в ближайший становище степной орды, в касаки определяться.

У большака детей было, как гусей в огороде. Одних мужиков наделал пять штук. Шушпан был четвёртый, притом четвёртым он стал, всего то, как пару лет, а до этого младшим из сыновей был, любимым, да, балованным.

По законам, старшие учились делу, да, как вырастали, заводили своё хозяйство, а младшему оставался отчий дом по наследству. Вот и растили Шушпана в баловстве и вседозволенности, как любимчика, а как баба большака два года назад ещё мальчонку принесла, так и Шушпан, вроде, как лишний стал.

К труду с детства не обучен, мужицкому делу с малолетства не приучен. К тому же возненавидел своего младшего братца лютой ненавистью и от всего этого ударился в пьянство и дебоширство. Отцу своему, и то до икоты надоел, не знал отец, как избавиться.

Большак и сам его побаиваться стал. Несколько раз намекал, да, указывал, мол, шёл бы ты в касаки, походами себе на жизнь зарабатывать, а тот, как бычок упрётся, не хочу и всё, мол, что я там забыл, а тут, как всё поселение припёрло, да, папаша под общий гул и в своё облегчение выгнал из дому, так Шушпану и деваться стало некуда.

Вторым, отправленным в касаки, был Морша, одногодок с Шушпаном, чуток лишь помладше, и его лучший дружбан — собутыльник. Был Морша во всём какой-то средний. Рост средний, сложен был, так себе. С виду не красавец, но и не урод, зато в душе, полное говно. По натуре был мерзкий, наглый, сволочной. Со сверстниками и младшими, заносчивый, нахрапистый, но таким он был только при Шушпане, под его защитой и пока, из взрослых никто не видит.

В проделках, как правило, на пару бедокурили, но благодаря своей склизкой натуре, Морша всегда ускользал, в самый последний момент и всегда становился, вроде бы, как не при делах. Даже когда разбор селяне устраивали, он в раз, делался «побитой собакой», эдакой «невинной овцой» и оказывалось всегда, что он ни в чём не виноват, он ничего не делал и вообще, он тут, абсолютно, не причём. Наоборот, он Шушпана удерживал за руки, наставлял словом праведным, да, если б не он, так, вообще, не понятно, что было бы.

По правде сказать, в последней, переполнившим чашу терпения выходке, Морша действительно участия не принимал. Так получилось, что Шушпан в одиночку разбираться бегал, хотя, тут тоже, как посмотреть. Ведь обидную весть Шушпану, именно он принёс, да, так разукрасил, что тот и озверел спьяну, а ведь сам за ним, гнида, не побежал. Видно, задницей почувствовав неладное, но тем не менее, народ и его потребовал отправить на перевоспитание и так как он, тоже в семье в средних хаживал и также, как и Шушпан своему отцу надоел до горькой редьки, невелика была потеря. Вот и отправили.

Третьим, отправившийся в касаки, был белобрысый, молодой совсем пацан, которому по годам, вроде бы, как и рановато ещё было. Кликали его Кулик. Он ни с Шушпаном, ни с Моршей дружбы не водил. Был он вдовий сын и тоже средний. Рос при дворе, при хозяйстве, при братьях и сёстрах. Отец их где-то в походах сгинул. Ушёл, уж почитай, как годков пять и ни слуху, ни духу, а как прошлой осенью вестник из орды касакской принёс слух о его погибели, где-то в дальних краях, так Кулик и засобирался по следам отца отправиться.

Мать, поначалу, ревела, братья сёстры отговаривали, но он упёрся на своём и ни в какую. Смирились, стали собирать, а тут и эту парочку попёрли, но он с ними не поехал.

Кулик воинскому делу, конечно, обучен не был. Некому было учить. Чему отец в детстве научил, то и помнил. Конём, правда, правил умело, с жеребёнка под себя воспитывал и по сути дела, это и был у него самый лучший и единственный друг во всей его жизни.

Много чего по хозяйству умел делать, руки на месте и головой не обижен. С топором управлялся, как будто с рожденья из рук не выпускал. Плечист, здоров руками, правда, дракам не шибко обучен, да, и при крепости тела, не сильно ростом удался. Низковат был для своего возраста.

Четвёртым, кто из поселения отправился в касакскую орду, был некий Кайсай. Поехал даже не из поселения, как остальные три, а жил он с дедом-бобылём на заимке и под большаком поселения, эта странная парочка не хаживали, да, и сам большак, толи, что-то знал про деда, толи, просто, побаивался, но к нему на заимку никогда не лез. А дед тот, явно был не из простых. С одного вида узнавался в нём старый, опытный воин. Лицо в страшных шрамах. В тех же шрамах руки, да, наверняка и всё тело, только голым его никто из поселян не видел.

Ходил странно, крадучись, как будто стелясь по земле и совершенно бесшумно, хоть по лесу с буреломом, хоть по траве степной по пояс. Даже под старость лет, бороды с усами не носил, а белый, седой волос, заплетал в толстенную косу, которой любая девка позавидует, и пацанёнка своего к тому же приучил.

А Кайсай, пацанёнок его, вовсе и не его был, как люди сказывали. С первого взгляда можно было это определить, ибо он был огненно-рыжий, кудрявый, с лицом узким и сам весь худой, но плечами широк.

Бабы разное про них судачили. Кто-то говорил, мол, что жена от чужого принесла, так он её за то прибил, а дитё пожалел, да, взялся воспитывать. Другие поговаривали, что подобрал он мальца в далёких чужих землях, мол, рука на ребятёнка не поднялась, взял для торга, а по пути привязался, да, и оставил при себе, старость коротать.

Третьи, вообще, говорили, что не человек тот дед, а колдун страшный и рыжий его, тоже не из людей, а живут они тут, скрываясь от богов светлых и что, мол, дед этот, молодому-то силу свою передаёт, для злодейства какого-то.

В общем, говорили много, говорили разное, но толком, так никто и не знал, что это за странная пара на заимке за рекой обустроилась. Выстроили себе избу, огородились высоким частоколом, способным штурм целой орды выдержать и сидели там, как сычи нелюдимые.

Те, кто близко из любопытства проходил мимо, непременно со двора слышали шум мечей, да, кряхтение боя ратного. Такое впечатление у народа складывалось, что они там только и делали, что дрались меж собой денно и нощно.