Николай Rostov - Фельдегеря генералиссимуса

— Нет, слушаю, — ответил я ему, — и записываю. А что голову верчу, не беспокойтесь. Эти три дела могу одновременно делать. — И как я эти слова сказал, так и вспомнил, где этот кабинет раньше мог видеть. В своем романе «Война и мир» Толстой этот кабинет описал. Помните кабинет Николая Андреевича Болконского? Ну точная копия этого. Даже токарный станок один к одному.

— Он и нашего старого князя Ростова в своем романе вывел, — угадало мои мысли привидение. — Фамилию только другую ему дал. И все. Кончим об этом! — выкрикнуло привидение. — Граф Толстой никакого отношения к нашему роману не имеет. Простые совпадения. И нет в них никакого глубокого смысла. Мало ли других совпадений?! Солнце, небо, луна и прочие предметы в тысячах романов описаны. Что, и в этом мы должны искать глубокий смысл? Нет. Смысл один, простой. Все мы на этой грешной земле живем. Жили бы, например, на Марсе — другие бы в наших романах совпадения были.

— Глубокая мысль, — решил я издевательски польстить привидению, — толстовская!

— Не юродствуйте, — возмутился Чичиков и продолжил гнать текст своего романа.

— Да ничего бы не было! — возопил Павел Петрович, как только продиктовал мне этот эпиграф. — Будь этот седьмой пункт действительно секретным, — добавил он уже спокойно, — ничего бы этого не было. — И тяжело вздохнул.

— Чего бы не было, Павел Петрович? — спросил я его.

— Всего этого! Ни фельдъегерей, ни прочих мерзостей. Не прознай англичане про этот пункт, разве бы они посмели?! А все Ипполит, «остроумец» этот, подгадил. Он, бестия, сей пункт… да и весь Договор на блюдечке с голубой каемочкой им выложил!

— А нельзя ли попонятней и подробней? Что посмели? Что за чертов этот пункт? И как граф Ипполит им выложил? Из-за чего?

— Не спешите. Все расскажу. Я не писатель ваш и не Порфирий Петрович — таить ничего не буду!

К концу восемнадцатого века в политической колоде было только две козырные масти: Россия и Франция. Вот они и бились между собой до тех пор, пока государь наш Павел Петрович не понял, что сие недопустимо.

Тут же он приказал Александру Васильевичу Суворову отвести войска от французских границ в Россию.

«Ну что бы тебе на недельку опоздать, в трактире каком-нибудь австрийском запьянствовать! — воскликнул наш непобедимый полководец фельдъегерю, что привез сей Приказ государя. — Ты бы тогда в Париже похмелился».

Чтобы сгладить сию досаду графа Суворова (не дали ему француза окончательно добить; так сказать, с самим Бонапартом на кулачках схватиться — он до сей поры его только маршалов беспощадно бил), наш государь его в генералиссимусы и произвел.

Повод, разумеется, был.

Вся Европа непобедимому нашему полководцу рукоплескала по случаю его Итальянской кампании! Он за две недели стотысячную французскую армию разгромил и из Италии вышвырнул. А было у него под рукой всего двадцать пять тысяч его чудо-богатырей! О Швейцарском походе я и не говорю. До сих пор Европа рукоплещет!

Вот государь милостиво два раза в ладоши хлопнул: в генералиссимусы произвел и к себе в Санкт-Петербург позвал, чтобы триумфально чествовать на манер древнеримский.

Торжества предстояли нешуточные.

Арку триумфальную день и ночь мастера колотили, гвардейские войска чуть ли не от Нарвы до самого Петербурга в шпалеры были выставлены — и тоже день и ночь учились нескончаемое «ура» кричать. Ремонт в Зимнем дворце государь затеял, чтобы дорогого гостя в сем дворце поселить.

В общем, как вы сейчас говорите, по высшему разряду готовились Александра Васильевича принять.

И генералиссимус наш тотчас оставил армию (они в Польше стояли, под Краковом) и стремглав в Петербург отправился, но в дороге занемог. Прослышав об этом, государь ему своего лейб-медика Вейкарта спешно навстречу выслал.

П. П. Чичиков.

Думаю, вы уже заметили, что у Павла Петровича, то бишь у его привидения, была прескверная привычка, как и у этого романа, в комментарии пускаться. Причем, он в свои комментарии без предупреждения пускался, а потом выговаривал мне строго, если я его растекание мысли по древу романа в роман вставлял.

— Так предупреждать надо, — огрызнулся я ему как-то раз, — где у вас текст романа, а где ваша отсебятина!

— «Отсебятина»? — возмутился он. — Это вы в моем романе отсебятина. Впрочем, записывайте за мной все. Я потом сам отберу зерна от плевел.