Константин Радов - Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 4.

— Дурачок. «Этих ниток» на мне, думаешь, нет? Да их на каждом из нас навязано — пучками! Сам же изучал право. Закон — что такое? А церковь? А родственные связи — это уже не нитки, а целые арканы! Иной раз даже удавки. Да, порой бывает не шибко приятно. Вот, Петр Великий, бывало, так за ниточки дергал — поневоле запляшешь! И все же вспоминают его добром, ибо твердая рука лучше, чем слабая или неловкая.

— Никакой над собою не хочу.

— Твой стряпчий, у которого ты в помощниках, наверно, ангел небесный. Были же ангелы-бунтовщики, почему не быть ангелу-пройдохе? Ну, да Бог с ним. Тебя в университет зачем послали? Наполнить знаниями вместилище твоего разума? А ты его чем наполнил? Всяким дерьмом! Так вот, милый мой, я не Геракл, и чистить сии авгиевы конюшни не подряжался. Наверно, этой дурью надо переболеть смолоду, как оспой, чтобы потом не опасаться, — а коли помрешь, то, значит, не повезло. Буде придешь в здравый рассудок, имей в виду: мой поверенный в Лондоне, Иеремия Литтон, получит предписания на твой счет. Его контора — на Брикстон-роуд, у голландской часовни. Прощай или до встречи, как выйдет.

Уже у двери, мне вдруг вспомнилось кое-что.

— Бумаги брата — где? Епифанов трактат о летающей машине?

На харькиной харе обозначилось пробуждение какой-то мысли. Потом появилось выражение решимости.

— Пятьсот фунтов.

Рассмеялся я совершенно искренне, без усилий.

— Прости, дружок, за невольную клевету: думал, ты у англичан и впрямь ничему не выучился. А оказалось, вон как! Только ведь коммерческая наглость сама по себе к успеху не приводит. Надо хотя бы считать уметь. Смотри. Основные мысли и принципы сей инвестигации тайны не составляют. Наибольшая их часть принадлежит великому Леонардо, немного — мне, немного — твоему брату. Ты сам хоть какую малость добавил? Нет, иначе б давно похвастался. Как на воздушном змее летать, так первый, а как головой работать — так шиш.

— Там результаты множества опытов и расчетов.

— Это восстановить проще всего: под моим руководством любой ученик повторит сии опыты, самое большее, за год. Ну, или дюжина учеников — за месяц. С оплатой по шиллингу в день, сколько им уйдет? Восемнадцать фунтов, так? Приборы и материалы для опытов — пусть еще столько же. Тридцать шесть. С прибавкою на помин души Епифана, сорок.

— Пятьдесят!

— С языка снял. Жалеючи твою Эмилию, что ей такой муж достался, так и быть, соглашусь на полусотню. Хватит хотя бы зиму пережить.

Минуты спустя, знакомый матросский сундучок, весь покрытый пылью и паутиной, занял место в багажном ящике кареты. Что побудило вспомнить о нем, после столь долгого забвения? Накативший приступ мизантропии. Захотелось обрести крылья, чтобы взмахнуть ими — и улететь от людей к чертовой матери. Парить над облаками, подобно птице, и срать с высоты на них на всех.

Если дела у вас не ладятся, все валится из рук, преследуют неудачи — есть два способа бороться с этой напастью. Можно проявить твердость характера, упереться и делать свое дело, презирая козни враждебных сил и надеясь их таким образом одолеть. «And by opposing end them». Благородно, ничего не скажешь. Либо остановиться и подумать: может, я что-то делаю неправильно?

Чувство, что пауза для размышлений необходима, посещало меня все чаще и чаще. Похоже, ошибка крылась не в текущем планировании или тактических расчетах, а в глубинных, фундаментальных постулатах, определяющих стратегию моих действий. Следовало предельно отстраниться от мелочных забот, чтобы поставить оную на пересмотр.

Покидая Российскую империю, я постарался увлечь за собою как можно больше своих людей (да и чужих, что греха таить), дабы в изгнании создать себе опору из соплеменников — слегка разбавив русских, для пользы дела, местными уроженцами. Подобные общины не представляют чего-то небывалого: целый народ еврейский уже семнадцать веков так живет. Если же рассматривать исключительно христиан, то новейшая эпоха дала нам два образца преуспевающих изгнанников: французских гугенотов и английских якобитов. Правда, время слегка размыло их сообщества: младые поколенья больше привержены тем странам, где родились. Но что мои люди начнут разбредаться врознь уже через три-четыре года, — по сути, сразу, как только освоятся в Европе, — этого я не ожидал. Надеялся, что уж на мой-то век их верности хватит.

В чем просчет? Самое очевидное объяснение лежит на поверхности: русский народ сложился в единое целое под давлением нужды и опасности, на земле скудной, суровой и подверженной набегам кочевников. Отщепенцу либо изгою там не выжить. Лучшие свойства сего племени пробуждаются в пору бедствий, в обстоятельствах чрезвычайных и прямо погибельных. Царь Петр, наверно, знал эту особенность и умел своих подданных в такие обстоятельства ставить. А я, дурак, что натворил? Дал людям благополучие, достаток и безопасность… И еще рассчитывал, что это их сплотит! Совсем наоборот получилось.

В Англии… Воздух там, что ли, отравлен миазмами алчности? Далеко не худшие по умственным дарованиям люди вдруг решают, что им выгодней отколоться и ловить Фортуну в одиночку. Более того, не останавливаются перед явной изменой. Изменой не мне одному: это еще б можно понять (в душах простолюдинов русских живет большая злоба на благородных). Нет, у них явное стремление откреститься от прежних братий и расплеваться с ними раз и навсегда!

Италия таит другую опасность. Мое приватное войско, размещенное под видом купеческой стражи в Тоскане и в неаполитанских владениях, разложилось от праздности. Насколько трудолюбив бывает русский мужик у себя дома в страдную пору, настолько же он становится ленив, когда жизнь это позволяет. Пошто перетруждаться? Кормежка дармовая обеспечена, вино дешево, девки тоже. Плоды всякие кругом на деревьях растут. Местные жители тоже к излишним трудам не склонны (неаполитанцы, вероятно, самый ленивый народ во всей Европе). До такой степени заразительным оказалось блаженное dolce far niente под голубым южным небом, что и немецкие наемники, часть из которых я сговорил возобновить контракт, в надежде укрепить через них дисциплину, вместо этого поддались русскому влиянию и бездельничали не хуже прочих.

Приехав в Ливорно по осени, задал всем взбучку, совсем обнаглевших выгнал. Не так, чтобы прямо на улицу выгнал — немцев отправил палубными пассажирами в Триест, русских, по обещанию, на родину. Кстати, теперь возвращение в царскую службу виделось вчерашним галерникам не столь желанным и воспринималось как наказание. Оставшиеся розданы были на мои торговые суда, охранять оные от африканских пиратов. Солдаты не пеняли, что я им туго затянул подпругу — понятное дело, генерал все-таки.