Константин Радов - Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 4.

Должен признаться, что путь назад в русскую службу я искал. Искал со всем возможным усердием. Возгоревшаяся со стороны Порты Оттоманской война оживила чаяния на милостивое прощение: в России вдруг обнаружилась фатальная нехватка генералов. То есть, вообще-то генералы имелись в изобилии, но вот таких, коим можно поручить войско, не опасаясь конфузии… Миних и Ласси заняты в Польше, престарелый Вейсбах слаб здоровьем, Василий Долгоруков в тюрьме, Румянцев в ссылке… Кого на оттоманов послать? Между тем, многие помнили, что граф Читтанов как раз на битье турок и заслужил репутацию. Свои шансы стоило хотя бы разведать. Еще ранней осенью, до отъезда из Англии, я завязал тайную корреспонденцию с возможными моими сторонниками в Петербурге и возобновил сношения с Кантемиром, русским посланником и недавним оппонентом в лондонском суде. Переговоры обещали быть долгими и сложными: никакой дипломат и никакой сановник ничего в сем деле не решал. Одна лишь императрица всероссийская, ежели бы пришла в здравый рассудок, могла вернуть меня на прежнее место — причем для гарантии от попадания в застенок прощение следовало объявить публично, а не келейно. Так, чтоб его нельзя было отменить без тяжкого урона для монаршей чести.

Известно, с другой стороны, как мало коронованные особы склонны принимать подобные обязательства, ограничивающие их державные права. Анна пошла бы на такое лишь в последней крайности. А ежели не сама императрица — кто иной в России мог служить поручителем моей свободы? Миних — пожалуй. Но не станет: ему не нужны соперники в марсовом искусстве. Ушаков? Даже не смешно. У людей этого рода не бывает чести. Бирон? Еще хуже. Потомок лакеев и сам по духу лакей, небрежением слепой Фортуны попавший в случай и безмерно вследствие сего обнаглевший… Назвал бы жеребчиком — да грех коней обижать: скорее, осел-производитель, грязными копытами влезший на кружевную постель… Отнюдь не золотой, воспетый Апулеем… Хотя нет, вру! Истинно золотой — по той цене, в которую он империи обходится!

Короче говоря, защитой от дворцового коварства ничье слово стать не могло. Но кое-что другое — вполне. К примеру, существенные политические и военные выгоды, кои невозможно получить без меня. Вот, скажем, поклонюсь я императрице медитерранской греческой флотилией и, может быть, несколькими островами… Неужто не купится?! При этом отстранить графа Читтанова или заменить иным генералом ни малейшей возможности не будет, понеже всё рассыплется в прах… Насколько верны сии расчеты — испытать, однако, не удалось. Мой приятель, маркиз Скипионе ди Маффеи (болонец, обитавший на тот момент во Франции), поведал в письме о политическом прожекте, коий оживленно обсуждался среди парижских итальянцев: согнать с трона Тосканы старого герцога, слабоумного пьяницу и содомита Джан-Гастона, и заменить… Тут мнения разделялись. Одни мечтатели предлагали иных, симпатичных им, принцев, другие же хотели восстановить во Флоренции республиканское правление, как было до Медичи. Маркиз интересовался моим взглядом на сей предмет. Все это — в форме праздной светской беседы; однако при таких разговорах лучше отойти подальше, дабы не оказаться втянутым, против воли, в чужую игру. Впрочем, кривить душою и не требовалось. Народоправство, отвечал я, требует от народа доблести и добродетели, если же их нет — монархия заведомо предпочтительней. Нынешние тосканцы, если даже каким-то чудом получат свободу, не смогут оную сохранить. Европа в политическом смысле — дикий лес, полный хищного зверья; гулять по нему, не опасаясь за целость шкуры, могут львы или, на худой конец, волки; баранам же надобна не свобода, а добрый и умелый пастырь. Правящий герцог, разумеется, не отвечает сему высокому идеалу — но, в любом случае, этот вопрос будут решать великие державы, а отнюдь не народ. Для собственной пользы флорентийцев, им не следует забывать простое правило: подданные обязаны повиноваться, какая бы обезьяна ни сидела на троне.

Ди Маффеи не делал тайны из нашей с ним переписки; мои слова широко разошлись сначала по парижским салонам — а затем и дальше, ибо во всех континентальных столицах подают к ужину те блюда, кои в Париже кушали на завтрак. Даже война сему подражательству не помеха. Притащили засохшие цветы красноречия и в Петербург… И все надежды на милость императрицы лопнули, как мыльный пузырь. Дьявол, ну вот ни капли я не думал о ней, когда диктовал ответ маркизу! Ни сном, как говорится, ни духом… С какой стати она приняла «обезьяну» на свой счет?!

В зеркало, что ли, посмотрела?

— Ах, какие ножки!

— А почему три?

— Да хрен их, баб, поймет! Ты в середку глянь: промеж ног-то чего?!

— Ух, и страшилище! Глаза прям как у боцмана Степаныча, когда его крепко рассердишь… А вместо волос, гляди-ко, змеи! Жала-то выпустили…

— Да уж, под таким флагом — и пушек не надо! Берберийцы, как увидят, сразу обо***тся. Еще бы знать, кто сие придумал!

— Есть люди особые, геральдейщики называются. Их ремесло — гербы да знамена всякие рисовать. К нашей кумпании раз пристал один в трактире… Пьянь голимая!

— Точно. Эдакое иначе, как в белой горячке, не нарисуешь.

— Да ладно тебе. Может, просто с женой поругался, да и сочинил на нее олегорию. Иносказательную картину, по-ихнему.

— Лучше б кулаком поучил: так человечней. Грешно столь жуткою харей честной народ пугать.

Подъем флага на торговом судне — совсем не то, что на военном корабле. Здесь дисциплина поддерживается менее суровая, и никто не заставляет матросов молчать ради торжественности момента. Можно заставить, только незачем. А флаг и впрямь забавный. Юный дон Карлос отказал мне в использовании неаполитанских цветов для дальних морских плаваний (равно как и династических бурбонских лилий), зато даровал право употреблять красно-желтое полотнище с эмблемами королевства Сицилии: трискелионом, сиречь фигурой трех бегущих ног, выходящих из одной точки, и головой Медузы Горгоны. Ноги женские, голенькие, очень соблазнительные; а в соединении оных, где взор ожидает встретить вящий соблазн — он внезапно встречает лик древнего чудища с безумными глазами, в окружении разверстых змеиных пастей. Голова Медузы и впрямь удалась. Очень талантливый попался живописец — однако с прекрасным полом сей художник явно не в ладах. Возможно, принял учение церкви слишком близко к сердцу.

Впоследствии матросы, по простонародной грубости, прозвали сей символ «***доглавием», а еще — «аннушкой». Ей-Богу, я тут не при чем. Более того. Блюдя приличия, велел капитану за последнее именование линьками потчевать: негоже приучать народ к безнаказанному оскорблению высоких особ, даже если оные отчасти того заслуживают. И все равно, истребить злословие не удалось. Простолюдины, ведь они как дети, — а устами младенца известно, что глаголет.