Константин Радов - Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 4.

Тихон молча кивнул в знак согласия. Вообще, парень был понятливый и послушный, проблески дерзости от него и легкий нажим от меня имели скорее ритуальное значение. На этом мир стоит: хозяин всегда желает получить от работников максимально возможную выгоду, те же в ответ всячески стараются сократить свои усилия и умножить вознаграждение. Главное, чтобы спор не выходил за рамки приличий, а итоговый баланс устраивал обе стороны. Со многими другими бывало гораздо труднее Алчность и честолюбие создают сильный побудительный мотив далеко не для всех. Многие предпочтут скромную, но спокойную жизнь без чрезмерного напряжения физических и духовных сил. Даже среди моих людей, большею частью пробившихся из самого низкого состояния ценою неимоверных усилий, явилась склонность по достижении определенного достатка на сем успокаиваться. Подвигнуть сих любителей покоя к новым подвигам на графской службе мог разве лишь страх. Страх наказания, голода, нищеты или иных бедствий, которым невместно подвергать своих верных вассалов; А без этого — как заставить их шевелиться?!

Кого заставлять совсем не требовалось — так это Соломона Гольденштерна, широко развернувшего вербовку работников для меня на просторах Речи Посполитой. Дезертирами дело не кончилось. Казалось, далее все заглохнет, ибо доставка в Данциг переселенцев из русских воеводств Польши заведомо обошлась бы дороже, нежели я за них платил, — но этот ловкач устроил так, что люди сами брали на себя все расходы, да еще и с лихвою! Конечно, сие стало возможным лишь благодаря татарам. Крымцы, разорив Волынь и Галицию, беспрепятственно ретировались с добычей — а тысячи крестьян, согнанных ими с родных пепелищ, брели по широким шляхам в поисках безопасного пристанища или ютились по углам в жилищах таких же убогих бедняков. И вот, вообразите, в шинке или на постоялом дворе еврей-хозяин нашепчет о вольной земле за морем, где нет ни панов, ни ханов… Большинство не поверит, однако найдутся и такие, кои вытрясут из тайных захоронок далеко упрятанные злотые.

Народ этот был совсем иного нрава, чем великорусские старообрядцы. В западной Малороссии (кою поляки, назло проклятым схизматикам, именуют Малопольшей) на протяжении уже нескольких веков идет естественная сепарация жителей по склонностям к покорности или бунту. Строптивые бегут на юго-восток, в казаки; робкие остаются на месте и дозволяют себя верстать в холопи. Сверх того, паны сих последних настолько застращали, что на заводе в Уилбуртауне переселенцы из тех краев по-первости, завидев цехового мастера, снимали шапку и кланялись в пояс, оставаясь в согнутом положении, пока начальство не уйдет. Иные и на колени бухались. Насилу объяснили им, что не следует этого делать: поминутно бросая работу ради внешних проявлений почтения, они лишь раздражают старших.

Довольно скоро стало заметно, что сей третий элемент своим безропотным послушанием и готовностью терпеливо ждать исполнения обещанного изрядно смягчил напряжение в заводском поселке. Противоречие между старожилами и новоприходцами приняло более сложную тройственную форму, дав управляющему возможность маневра. Что же касается моей африканской фактории, на такой дистанции от Европы разница между велико- и малороссиянами теряла всякое значение. Полагаю, местные дикари-людоеды тоже не уделяли внимания столь тонким гастрономическим различиям.

Примечательно, что в первый год турецкой войны среди беглецов совершенно не было солдат. Ну, или почти совершенно. В целой русской армии дезертиров считали, самое большее, десятками (а через пару лет — уже тысячами). Дерзаю верить, что столь благосчастное состояние войска — прямая заслуга вашего покорного слуги. Незадолго до бегства из России, будучи советником Военной коллегии и посещая по службе Богородицкую провинцию, я заложил в приграничных крепостях магазины, содержащие запас провианта на полную кампанию для наибольшей армии, которую империя способна выставить на юге. Между прочим, употребил на сие, пополам с казенными, собственные деньги (которые так и не успел вернуть, по причине торичеллиевой пустоты в подвалах российского казначейства). Не только хлеб — осадные парки, боевые припасы, литейные и кузнечные заводы, верфи для строения боевых кораблей и ластовых судов, — все приготовлено было моими стараниями (и отчасти моим иждивением). Чертежи всех турецких крепостей, до самого Дуная, сухопутные карты и морские лоции, оборонительные и наступательные планы с расчетом потребных сил и средств — тоже мои, при посильном участии Вейсбаха, Герцдорфа и Козенца.

Не обидно ли, что плоды упорных долговременных трудов предстояло пожать другим людям? Да не слишком: дело житейское. Так часто в сем мире бывает. В особенности на войне божественную справедливость искать бессмысленно. Кто приносит наибольшую жертву на алтарь победы? Не тот ли, кто отдал в баталии свою жизнь? А много ль вы видели покойников, поднимающих кубок на викториальных пирах?! Эта радость не для них, да и посмертная слава — не Бог весть какое утешение… Пожалуй, только одно заслуживает столь высокой цены: надежда изменить мир согласно своим идеям и желаниям. Стать сопричастным Творцу. С тех пор, как во мне пробудился голос крови — русской крови, волею судьбы текущей в жилах прирожденного венецианца, — благо отечества стало моей господствующей страстью. Оно не всегда совпадает с интересом царствующих персон и даже (страшно сказать) может расходиться с устремлениями империи. Редко, но может. Вот, скажем, имперская политика требует Курляндии и Голштинии, — но коренной России борьба за эти немецкие провинции скорее принесет вред, чем пользу. Той России, о которой я мечтаю, не нужна Курляндия. Ей нужны теплые моря.

Ну, а если к вольному морю не пускает турецкий султан — значит, его надобно сокрушить. Важно, чтоб это было сделано, а кто сие сотворит — не очень важно. Читтанов или Миних, какая для истории разница?! Что подлинно причиняло досаду, это не слишком бойкие действия русской армии на турецкой границе. Лучшие полки (и лучшие генералы) застряли в Польше, где партизаны Лещинского учинили Дзиковскую конфедерацию. При всей неспособности иррегулярных шляхетских хоругвей устоять в честном бою супротив правильного войска, сия гидра о тысяче голов никак не давала повернуться к ней задом. У вражеской партии нашлись опытные военачальники: старый ненавистник России Иосиф Потоцкий и великий подстолий литовский Ян Тарло. Непобедимый меч, выкованный Петром Великим, словно бы рубил воздух. Одерживая верх в каждой стычке (хотя бы и с десятикратно многочисленнейшим неприятелем), русские оглядывались — и видели, как только что разбитый враг вновь смыкается у них за спиною. Суровые карательные меры могли бы истребить анархию, но слишком разорять страну, отписанную союзному саксонскому курфюрсту, Анна не разрешала. Миних и Ласси оказались в необходимости дробить свои силы и гоняться за конфедератами по всей Великопольше: одержать решительную победу и загнать «великого подстолия» под стол (или под лавку), где ему, судя по чину, надлежало пребывать, никак не удавалось.