Наталья Болдырева - Ключ

— Ростом с тебя, чуть ниже, пожалуй. Круглое лицо, большие голубые глаза, ногти обгрызены, коленка разбита. Егоза. Не из пугливых. Волосы рыжие, яркие, ниже плеч.

— Не человек это, Никита. Ктран. Как я.

— Это ребёнок, Рокти. — Я вспомнил пожатие маленькой руки, прикосновения, смех, — клянусь, это ребёнок. Не девушка, как ты, не женщина. Ребёнок.

— Она не стала убегать, она взобралась на дерево и смотрела, как тебя бьют. Откуда вы пришли? Здесь давно никого не было. — Охотница провела ладонью по свезённой, сочащейся соком ссадине на коре дерева. — Очень давно.

— Она пришла со мной, и я уверен, она не отсюда. Она выглядит, как нормальный ребёнок, как любой человек там, откуда пришёл я.

— Старый мир? И вы действительно вышли из лабиринта? — Рокти целеустремлённо двинулась вперёд, меж деревьев, куда-то в глубь леса, я догнал её. — Знаешь ли ты, что ход был закрыт, а лабиринт действительно проклят? Это место обходят стороной не зря.

Едва ли я смотрел, куда ступаю, просто шёл рядом, боясь упустить слово, едва успевая уворачиваться от ветвей, вырывающихся из рук охотницы.

— В смысле?

— Вы долго плутали?

— Может быть, сутки.

— Мало. Можешь считать, вы прошли по прямой. В лабиринте плутают неделями. И редко кто сохраняет рассудок и память. Не это главное. Ход открыт только тем, у кого есть ключ.

— Ключ? У кого есть ключ?

— Извини. — Она вдруг остановилась, и я замер с нехорошим предчувствием. Рокти стояла, глядя мимо, щурясь, шевеля губами беззвучно, прикидывая что-то про себя. — Но, кажется, ты не сможешь вернуться назад тем же путём. Я вообще не уверена, что ты сможешь вернуться.

Я запоздало оглянулся. Деревья плотно скрыли поляну с глаз.

— Стой! — Нежданно накатила паника.

— Я никуда и не бегу. — Она снова смотрела с насмешкой.

Я почувствовал злость и смущение.

— Девочка провела тебя сквозь. Она сможет и вернуть обратно. Один ты будешь бродить сутками, без надежды выбраться. Хотя бы на поверхность.

— И что же мне делать?

Казалось, она ждала этого вопроса, взяла за руки, заглянула в глаза глубоко, произнесла проникновенно:

— Пойдём в клан! Мы поможем тебе. Пока не поздно. Пойдём!

— Что такое лабиринт?

Монсегюр был осаждён. Почти год крестоносцы стояли под стенами, ночью — освещая узкую долину кострами, днём — ворочаясь неспокойно всей своей десятитысячной массой. Ещё под Рождество предатель провёл христово воинство секретными тропами на восточный хребет. Огромные валуны, выпущенные тяжёлой катапультой, медленно и до умопомрачения легко прошивали ярко-синее небо, играючи крошили каменную кладку. Пятиугольник крепостных стен оседал под размеренным, неспешным обстрелом. Горы гудели умноженным эхом. Девять месяцев держал оборону замок. Всего лишь с сотней воинов, не больше. И едва ли во всём замке осталось свыше сотни Совершенных, когда Бертран Марти решился, наконец, капитулировать.

Глядя с крепостной стены вниз — на хозяйничающих во дворе замка рыцарей в белых плащах с чёрными крестами, — Кламен нервно теребил фибулу. Простая оловянная вещица, украшенная изображением пчелы, всегда вселяла в него уверенность, одно прикосновение к ней поддерживало в самые трудные минуты осады. Сегодня олово казалось особенно холодным, и жар дрожащих в лихорадке рук не мог согреть его.

Они пообещали жизнь… за отречение. Перережь глотку псу — и ступай на все четыре стороны, ты свободен! Добрые католики… Плечи его дёрнулись конвульсивно, он чуть пошатнулся.

Кламен дрожал: то ли от гнева, то ли от холодного, остужающего горячий пот, ветра. Смирить клокотавшее бешенство не удавалось, разум казался как никогда ясным, дух же — смятенным. Будто это ярость сжигает его изнутри, кипит, сотрясая тело грудным кашлем.

Амьель подошёл неслышно сзади, положил руку на плечо, испугав. Кламен прикрыл глаза, перевёл сбившееся было дыхание.

— Тебе хуже? — Друг внимательно вглядывался в лицо, молчал, терпеливо ожидая ответа. Кламен едва собрался с силами, усмехнулся криво.

— Хуже уже не будет. А если холод станет нестерпим, меня согреет огонь аутодафе.

— Не шути так. — Всё же он улыбнулся облегчённо. Мёртвые не шутят, а шутники не спешат умирать. — Нас ждёт комендант. Кажется, для нас найдётся ещё одно, последнее дело, а у тебя ещё будет возможность умереть в бою. — Тронув за рукав, Амьель заспешил вниз по ступеням узкой каменной лестницы.

— Совершенные не держат в руках оружия и не проливают кровь… Я бы лучше взошёл на костёр, — прошептал Кламен еле слышно.

И всё же он развернулся и тяжело зашагал следом.

Это всё уже было. Много лет назад он пришёл в Лангедок — самую богатую и благополучную провинцию Юга — за женщинами и мандолинами. Устав от войн, он хотел нагнать уходящую юность, отдохнуть и телом и душой. Но нашёл отдохновение в ином. Тулуза удивила его. Ни в одном городе на Севере он не видел подобного. Достаточно было ступить в черту крепостных стен. Улицы были необычайно чисты, люди — любезны и улыбчивы. Весь день он бродил по городу, не задерживаясь нигде надолго, но часто останавливаясь, прислушиваясь к разговорам. Кого он только не видел: ремесленники работали прямо во дворах, под ласковым южным солнцем, купцы на базарах вынимали из тюков удивительные по красоте, не всегда ясного предназначения вещи, студиозусы в садах читали толстые фолианты и перезрелые мандарины падали на траву рядом, а на просторных площадях, вымощенных светлым камнем, трубадуры бесплатно демонстрировали своё искусство всем желающим и продавали свитки с мадригалами всем влюблённым. Каждый был одет чисто и ярко. А наряды женщин ослепляли и подчёркивали обнажённость тонких нежно-оливковых рук.

Он навсегда запомнил их танец. В дремавшей таверне, куда он зашёл далеко за полночь, когда понемногу утихла кипучая жизнь города, юная девушка танцевала меж лавок, напевая сама себе песенку на удивительном провансальском наречии. Ножка, обутая в лёгкий башмачок, вздымала облако муаровой ткани, мелькала на миг загорелая лодыжка, и стройный стан гнулся под тяжестью длинных локонов оттенка спелой сливы.

Он присел на скамью у двери и смотрел на танцовщицу до тех пор, пока не уронил голову на руки, усталый. Утром, разбудив, она предложила ему умыться.

Лаис умерла в первые годы после начала Альбигойского крестового похода. Нет, она не пала, пронзённая мечами наёмников Симона де Монфора, но каждый день, выходя на дворцовую площадь послушать новости, она возвращалась домой погрустневшая. Кожа её стала прозрачной, словно промасленный пергамент, и сухой, как осенний лист, вялые пальцы нехотя надламывали хлеб и не доносили до рта — рука падала на стол, и так Лаис долго сидела, глядя в распахнутое окно на изрядно опустевшую улицу. Она умерла, потеряв жажду жить.