Владислав Русанов - Гонец московский

С подоконника верхнего этажа с криком сорвался человек в развевающихся белых одеждах и ударился о вымощенную камнем площадку в шаге от Гийома де Ногарэ. Застыл, выставив к затянутому тучами небу растрепанную бороду. Черная лужа медленно растекалась под его затылком.

Хранитель печати поманил лучника с факелом. Склонился над мертвецом. Седые виски, впалые щеки, легкий росчерк шрама на лбу.

– Ты хитер, Гуго де Шалон! – выплюнул Ногарэ. – Сумел уйти легко. Жди остальных в аду, старый лис!

– Мессир! – окликнул канцлера высунувшийся на крыльцо лучник. – Мессир, капитан де Парейль приказал передать, что все кончено. Они ждут вас!

Прекрасно!

Ногарэ вошел под своды башни. Ярко-рыжие сполохи факелов метались по стенам, лицам и одежде людей. Слишком много пламени. Глаза людей из-за него отсвечивали красным. Казалось, что преисподняя – вот она, вокруг.

Пять десятков храмовников стояли на коленях. В разорванных одеждах, со скрученными за спиной руками. На лицах многих – следы побоев. В первом ряду сам Великий магистр Жак де Моле, визитатор [52]Гуго де Перо, магистр Нормандии Жоффруа де Шарне, комтуры Ордена: Жерар де Гоше, Готье де Лианкур, Ги Дофен.

– По какому праву? – прохрипел худой, изможденный, будто пустынник, старец де Моле. – Ты ответишь за это, Ногарэ!

«Как бы не так!» – подумал хранитель печати.

А вслух сказал:

– Я исполняю королевскую волю. Ты осмеливаешься указывать его величеству, что делать, а что нет?

Вместо ответа де Моле только яростно засопел.

– Сейчас я зачту вам королевский приказ, – продолжал Гийом. Вынул из-за пазухи свиток, поднял его над головой, давая всем рассмотреть королевскую печать. Развернул и торжественно провозгласил: – «Событие печальное, достойное осуждения и презрения, подумать о котором даже страшно, попытка же понять его вызывает ужас, явление подлое и требующее всяческого осуждения, акт отвратительный; подлость ужасная, действительно бесчеловечная, хуже – за пределами человеческого, стала известна нам, благодаря сообщениям достойных доверия людей, вызвала у нас глубокое удивление, заставила нас дрожать от неподдельного ужаса…» [53]

Слова канцлера падали в гробовой тишине, отражались эхом под потолком. И все ниже опускались головы рыцарей Храма. Озвученные обвинения не давали надежды на снисхождение суда – хоть светского, хоть церковного.

– «…Стало известно нам, что бедные рыцари Иисуса из Храма Соломона позабыли Господа, отвергли Веру, впали в ересь и предавались множеству вольных и невольных грехов… Отрекались от Иисуса Христа, вступая в Орден, и плевали на святой крест при посвящении, и мочились на него во время богомерзких собраний. Искажали мессу подобно грязным язычникам и не освящали Святых Даров, причащаясь. Поклонялись идолу, приносили ему в жертву христианских младенцев, почитали его как земное воплощение Бога Отца и Спасителя. Предавались содомскому греху, совокупляясь друг с другом, устраивали оргии, невзирая на Посты…» [54]

– Ложь! – не выдержал де Моле. Наклонился вперед, словно желая зубами дотянуться до ненавистного ему придворного. Двое лучников схватили Великого магистра за плечи, вернули в строй. – Ложь! Жалкая и безыскусная! Никто не поверит этому!

Ногарэ поднял глаза от свитка. Его улыбка соперничала с волчьим оскалом.

– Ложь, ты говоришь? Никто не поверит? А как насчет того, что весь Париж бурлит слухами, что храмовники поклоняются коту, который является к ним на собраниях? Конечно, прежде они доводят себя до исступления всякими дурманящими снадобьями, привезенными с Востока… А в каждой провинции Ордена Храма установлен каменный трехголовый и трехликий идол с ожерельем из черепов… Если молиться ему особенно усердно, приносить кровавые жертвы и целовать задницу, то он превращает любой металл в золото. Спроси любого лавочника – он расскажет тебе, откуда в Ордене Храма такие богатства. Расскажет красочно, как будто сам мазал губы идола кровью украденного младенца.

Де Моле боролся с лучниками, которые удерживали его за одежду. Ворот рубахи передавил магистру горло. Он хрипел и беззвучно шептал искореженными губами: «Ложь… Ложь… Ложь…»

– Вы предали всех христиан! А они так верили вам, так надеялись, что Орден Храма защитит их! Но бедные рыцари Храма Соломона предпочли служение золотому тельцу. Вам была нужна только власть, а золото – вот что дает величайшую власть в мире! И ты, Жак де Моле, – Ногарэ наклонился, заглянув в безумные глаза Великого магистра, – ты сам признаешься во всем! Ты и твои люди подпишут все признания, которые тебе покажут. Рано или поздно… И чем раньше ты это сделаешь, тем скорее отыщешь смерть быструю и безболезненную.

Хранитель печати выпрямился и отвернулся. Глава Ордена больше не интересовал его. Пока не интересовал.

Ален де Парейль подошел, проговорил негромко:

– Всего в замке было шестьдесят два рыцаря и сержанта. Восемь из них покончили жизнь самоубийством. Остальные здесь. Прислугу не считали.

– Надеть им на шеи веревки и провести по городу – пусть добрые парижане видят, что идолопоклонники попали наконец-то в руки правосудия. Да! Сообщите Святой Инквизиции – пускай дознатчики готовятся. Где де Виллье?

Капитан лучников развел руками:

– Сейчас прикажу найти.

Ногарэ терпеливо ждал, пока храмовников поднимали на ноги, пинками выстраивали в длинную цепочку, выводили во двор, а потом и на улицы. Прецептора так и не нашли. Сбежал во всеобщей кутерьме? Скорее всего. Де Виллье всегда был хитрецом, скользким, как угорь, – без рукавиц в руках не удержишь. Выскользнул и на этот раз. Пускай… Сейчас он подобен гадюке с вырванными зубами, ехидне, лишенной жала, скорпиону, истратившему весь яд до капли.

Над Парижем занимался серый, мрачный и тоскливый рассвет.

Зазвенели, призывая прихожан к заутрене, колокола главных церквей столицы: собора Парижской Богоматери и королевской церкви Сент-Шапель, основанной еще Людовиком Святым, монастырей Сен-Мартен, Сен-Мерри и Сен-Жермен л’Оксерруа. Отдаленным, едва слышным перезвоном отозвались колокольни Монмартра и Куртиля.

Гийом де Ногарэ истово перекрестился.

Дело сделано!

По первой пороше Никита возвращался домой. Осталась позади Москва и долгий, трудный разговор с князем Иваном Даниловичем. Нелегко отказывать человеку, чьим трудам и заботам сочувствуешь. Но парень не мог бросить учителя. Как отплатить неблагодарностью за все то добро, что принес ему Горазд? Уйти можно лишь тогда, когда разрешит наставник.

Знакомый пригорок, заросший березняком, Никита увидел издалека. Деревья стояли, словно выкованные из серебра: белые стволы и ветви, белый снег, налипший на остатки листвы. Парень втянул ноздрями морозный воздух и ускорил шаг. Хотелось припустить вприпрыжку, но зачем? Будет вечер, тепло от натопленной каменки, душистый отвар с брусничными листьями и неспешный разговор, когда он поведает Горазду обо всем, что увидел, расскажет о людях, с которыми познакомился, передаст поклон от Олексы Ратшича.