Дмитрий Дашко - Штрафники 2017. Мы будем на этой войне

— Ты не умничай, падла! На чьей стороне вы?

— Ну, мужики, была не была! — вздохнул водитель и крикнул: — За федералов!

Они съежились, ожидая выстрелов. Вместо них прозвучала команда:

— Раздевайтесь до трусов!

— На хрена?!

— Вдруг вы на себе «сюрприз» тащите? Раздевайтесь, сказано!

Штрафники скинули с себя одежду.

— Может, трусы тоже снять? Посм о трите, оц е ните, — едко поинтересовался водитель.

— На хрен ты нужен тут, голой жопой сверкать.

Со стороны блокпоста донесся дружный смех.

— Берите шмотки, идите сюда!

Штрафников запускали по одному, просматривали одежду и только потом разрешали одеваться.

После досмотра перед ними встал капитан с эмблемами мотострелковых войск.

— Кто старший?

— Подполковник Ляшев, — ответил водитель.

— Бывший подполковник, если штрафник, — спокойно поправил его капитан.

— Так точно, бывший, — покатав желваки, сказал Ляшев.

— Откуда вы?

— С пригородной станции, что километрах в тридцати отсюда. Там сейчас, скорее всего, оп о зеры. А нам удалось вырваться. За других не знаю, — ответил Ляшев. — Километрах в десяти отсюда на лесной просеке был небольшой пост оп о зеров. Сняли мы их. Автоматы в кузове.

Капитан чертыхнулся:

— Вот твари! Успели уже огневую точку оборудовать!

А потом спросил, пристально глядя на штрафника:

— Жарко там, на станции?

— Да, — ответил тот и скупо кивнул, поджав губы. — Нам бы воды. Пить охота, спасу нет.

Их напоили и продолжили допрос уже больше для проформы: откуда прибыли, за что в штрафники угодили.

Гусеву, как контуженному, разрешили полежать на земле в теньке. За него на вопросы отвечали другие.

Когда Павел забылся в тяжелой дреме, даже сквозь сон чувствуя боль в голове, его побеспокоил разжалованный подполковник. Он присел рядом, помолчал и сказал:

— Вот и все, старлей. Здесь мы расстанемся. Нас сейчас отправляют по предписанию, а тебя доставят в полевой госпиталь. Отлежишься немного. Даст бог, свидимся. И лучше не в штрафниках, а в строевой части.

Подошли другие, тоже попрощались.

К вечеру его доставили в полевой госпиталь, обустроившийся на территории бывшей овощебазы. Здесь повсюду воняло гнилыми овощами, сновали здоровенные крысы, в воздухе носился рой обнаглевших мух, а в небе бесконечно кружило воронье.

Все забито ранеными, их очень много, но других все подвозили и подвозили. Поток казался бесконечным.

Санитария минимальная, никаких стерильных операционных, больничных палат с белыми простынями. Раненых складывали в ряды прямо на земле, благо погода позволяла. Тут же суетились санитарки и медбратья. Они ходили между рядами стонущих, кричащих окровавленных людей, пытаясь хоть как-то облегчить их страдания.

Какая-то женщина, как позже узнал Гусев — врач, распоряжалась, куда направлять раненых: сразу в операционную или в перевязочную. Оттуда их доставляли в палаты, под которые приспособили бывшие склады.

Нередко женщина коротко и равнодушно говорила:

— Этого в морг. Этого тоже…

В госпитале Гусев пробыл пять суток. Отлеживаться ему не давали. Приходилось помогать санитаркам и медбратьям.

Часто раненые выглядели ужасно: обожженные, порой потерявшие глаза, конечности, продырявленные пулями и осколками так, что живого места нет, в чем только душа держалась!

Стараясь не пропускать через душу чужую боль и страдания, Павел не позволял себе жалеть несчастных, особенно тех, кому ампутировали руки или ноги, а таких было очень много. Может быть, при других обстоятельствах врачам удалось бы спасти кому-то из раненых конечности, но не здесь, где лечить практически нечем, а ампутация — единственное спасение от гангрены.

Бедняги угрюмо молчали, уйдя в себя, оставаясь один на один со своим несчастьем. Изредка кто-то плакал или пытался свести счеты с жизнью. Таким не всегда удавалось помешать. Их относили в морг — длинный склад, почти полностью врытый в землю, лишь потемневшая деревянная крыша торчала над поверхностью.

Здесь трупы надолго не задерживались. После того как патологоанатом выполнял свою рутинную работу — чаще всего просто констатируя факт без всякого вскрытия, а писарь составлял необходимые бумаги, тела вывозили на тележках за территорию овощебазы в давно заброшенное поле и хоронили в братских могилах.

За эти пять дней Гусев и сам превратился в ходячий труп — живот прилип к спине, лицо напоминало череп, обтянутый кожей, глаза ввалились. Кормили в госпитале, можно сказать, дерьмом, пайки едва хватало, чтобы таскать ноги.

На завтрак обычно давали сваренную на воде «сечку», которую Павел возненавидел еще с училища; обед состоял из прозрачной баланды с редкими кружками морковки и микроскопическими кусочками мяса; на второе порошковое пюре — редкостная дрянь, прилипающая к тарелке, аппетитная с виду, но отвратительная на вкус. Ужин… почти протухшая селедка, от которой многие маялись животами, компот из сухофруктов. Хлеб заменяли коричневые, твердые, как камень, сухари, да и те выдавали поштучно.

Легкораненые и контуженные вроде Гусева питались в пищеблоке. Тяжелым и лежачим пищу относили соседи по палате. Было много «недохватов», в основном, молоденьких, только что призванных солдат, в пищеблоке они сверлили остальных голодными взглядами.

Имелась и своя «гопота» — трое наглых ухватистых парней, которые относились к категории выздоровевших, но по какой-то причине до сих пор не были отправлены на передовую. Ни сестрам, ни санитаркам они не помогали, часто задирали других раненых, приставали к женщинам, вели себя нагло и развязно. Верховодил этой сворой Чалый — наполовину русский, наполовину не то казах, не то башкир. Ростом он не выдался, зато плечами едва вписывался в дверной проем, а под госпитальной пижамой ощутимо перекатывались бугорки накачанных мышц. Маленькие глаза-щелочки на плоском, как блин, лице смотрели с угрозой и насмешкой.

Чалый вот-вот должен был уйти на гражданку, приготовил дембельский альбом и украшенную аксельбантами и кучей значков «парадку», но тут вышел приказ, по которому увольнение в запас прекращалось на неопределенный срок, а за дезертирство полагалось пусть одно, но зато самое действенное наказание — расстрел. Он успел поучаствовать в боевых действиях и во время атаки, как и Гусев, получил контузию.

В госпитале Чалый провел полмесяца и обратно в окопы не собирался. Сразу подмял под себя двух здоровых, но туповатых парней и вертел ими, как заблагорассудится.

В том, что для этой троицы нет ничего святого, Павел убедился лично. Его соседом по палате был тяжелораненый танкист, едва не сгоревший в подбитом «Т-90». Из всего экипажа спасся только он. Гусев ухаживал за ним не хуже заправской нянечки — выносил «утку», ходил за едой, кормил и поил с ложечки.