Дмитрий Дашко - Штрафники 2017. Мы будем на этой войне

После этой короткой процедуры лейтенант сопроводил парней в подвальное помещение здания. В подвале их встретил прапорщик — невысокий коренастый мужик лет тридцати пяти. Здесь, внизу, ничего не пострадало от бесконечных обстрелов. Помещение уже давным-давно было приспособлено как раз для содержания задержанных, их допросов и прочего, неразрывно связанного со следствием и дознанием.

Когда парней подвели к дверям камеры, с противоположной стороны коридора к ней подошел еще один лейтенант, примерно того же возраста, что и первый, и тоже перепоясанный портупеей с кобурой. Его сопровождали вооруженные карабинами двое солдат внутренних войск.

Подошедший лейтенант прошуршал бумагами, извлеченными из картонного скоросшивателя.

— Прапорщик, открывайте, — распорядился офицер. — Забираю Никитина и Семаго. Вот здесь распишитесь.

Лейтенант поднес раскрытый скоросшиватель с бумагами к прапорщику.

Тот, почти не глядя, поставил роспись, закрыл прозрачную авторучку синим колпачком, убрал в нагрудный карман. Привычная процедура. Он уже не в первый раз подписывал такие бумаги. Звякнул небольшой связкой ключей на металлическом кольце. Вставил ключ в висящий на двери камеры замок, открыл его, с лязгом вытащил из проушин, с еще б о льшим лязгом поднял специальный дверной запор, потянул тяжелую дверь на себя.

На парней пахнуло застоявшейся вонью камеры.

— Никитин, Семаго! На выход! — распорядился лейтенант.

Никто не выходил.

— Непонятно сказал?! — повысил голос офицер.

Спустя некоторое время вышел человек в засаленной, прокопченной, местами прогоревшей полевой форме, без ремня и шнурков в берцах. Он неуверенно остановился на выходе.

— Фамилия? — спросил лейтенант.

— Рядовой Семаго, — ответил человек, низко опустив голову.

— Осужденный Семаго, — поправил его офицер.

Рядовой ничего не ответил.

— К стене его, — распорядился лейтенант.

Солдаты поставили человека лицом к стене, завели руки за спину, сковали наручниками.

— Долго мне ждать?! — недовольно крикнул молодой офицер в распахнутую дверь.

Никакой реакции не последовало.

— Давай, — кивнул он солдатам.

Те исчезли в темноте камеры. Оттуда послышались сдавленные выкрики:

— Не трогайте меня! Не пойду! Нет!

Донеслись глухие удары и болезненные стоны.

В коридор вытащили еще одного.

Офицер, приведший парней, развязал им руки. Забрал ремни и шнурки.

— В камеру, — распорядился он.

Штрафники зашли, ничего не видя в непривычной темноте, освещаемой слабой лампочкой, притулившейся под самым потолком, закрытой железным «намордником» — чтобы не разбили.

Дверь за ними с лязгом захлопнулась. Пришлось постоять какое-то время на входе, пока глаза привыкли к полумраку. Узкий проем зарешеченного окна с противоположной стороны камеры почти не пропускал дневной свет. Да и само окно с внешней стороны здания находилось в бетонном углублении, закрытом сверху решеткой, чтобы никто не свалился ненароком.

Постепенно проступили очертания воняющей параши, четче стали видны длинный стол с двумя скамьями, железные кровати в три яруса по обеим сторонам камеры, хилые матрасы на них, лежащие на шконках люди, хмуро глядящие на новичков.

Один из лежащих проворчал устало:

— Гребаный конвейер…

Он отвернулся лицом к стене.

Парни прошли к нарам. Свободными оказались нижний, средний и верхний ярусы, расположенные друг над другом. Оба штрафника сели на шконку.

— Все, Леха, приплыли, — промолвил Павел, вздохнув тяжело.

— Мы все здесь приплыли, — ответил вдруг какой-то сиделец. — За что попали? Дезертиры?

— Нет. Штрафники, — ответил Чечелев.

— У-у… Тогда, ребята, вам рассчитывать не на что. Дезертиров чаще всего отправляют в штрафбат, редко кого к стенке ставят, только за особые заслуги, так сказать. А уж вашего брата назад почти не возвращают. Не подлежите перевоспитанию.

— Расстреливают, что ли, сразу? — хмуро спросил Гусев.

— Сначала следствие проведут, — ответил сиделец. — Потом суд. Если повезет, то, глядишь, и попадешь опять в штрафную роту, но это вряд ли, ты уж был там.

— А ты откуда все знаешь?

— Я-то? — усмехнулся мужик. — Я-то таких, как ты, конвоировал в камеры и на расстрел уводил. А теперь вот судьбинушка повернулась ко мне жопой, сам попал на место тех, где совсем не рассчитывал оказаться.

Следователь военной прокуратуры старший лейтенант Самохин очень устал от всей этой мрази, с которой ему постоянно приходилось иметь дело. То, что не только он один вынужден заниматься этим, мало успокаивало. Дернул же его черт пойти в школу милиции. По юности, по глупости думал, что будет матерых преступников ловить, в перестрелках участвовать. Риск, азарт, настоящая жизнь!

Кстати, стрельбы ему хватило с избытком. Эта проклятая война все карты в жизни спутала и все повернула так, что оказался он в военной прокуратуре. По молодости ему поручили совсем простые дела — уклонисты, дезертиры, самострельщики, неуставные взаимоотношения, что даже на войне имели место сплошь и рядом.

Все, что посложнее, где меньше писанины и дурной работы, разобрали более опытные офицеры. А на таких, как он, спихнули всю рутину. Всех молодых пораспихали по особым отделам войсковых частей для проведения дознания и необходимых следственных действий непосредственно на месте, так сказать. Подчинили начальникам отделов, передав тем полномочия на право подписи расследованных дел и передачи их в суд. Суды при каждом особом отделе тоже свои. Так быстрее и проще. Благо, если среди судей попадаются действительно профессиональные судьи, а то ведь назначают кого ни попадя, лишь бы юридическое образование было. Хоть как-то создается видимость правосудия, и ладно. Кто там разбирать будет, соблюдаются права подозреваемого, обвиняемого, подсудимого или не соблюдаются? Кому это надо? Главное понять — виновен или нет. А большего и не нужно. Прям, как в революцию — тогда в основном руководствовались революционным сознанием. Так что у него тоже есть шанс стать судьей. О, как. А до войны даже не надеялся на такое.

Пока же разгребает он этот бесконечный вал однотипных дел — уклонился от несения службы, дезертировал, прострелил себе руку или ногу, заделал мастырку. Мастырка — это когда намеренно калечат себя, например, глотают гвозди, шурупы, часы, зажигалки, режут вены, наносят на тело порезы и засоряют их, чтобы вызвать заражение…

За всю свою недолгую службу Самохин уже насмотрелся на этих мастырщиков, не желающих воевать. Их изобретательность непостижима для нормальных людей. Иной раз могут такое сотворить с собой, что обычный человек загнулся бы непременно. А эти ничего, живут. Мучаются, правда, страшно, но живут же, гады!