Лев Прозоров - Слава Перуну!

– Дружина! – окликнули вятича из толпы ряженых. – Дружина, вятич, оглох, что ли?!

Мечеслав оглянулся и удивлённо поднял брови. Не узнанный им киевлянин вырядился печенегом – пожалуй, что даже не просто вырядился, а надел настоящий печенежский кожух, только что вместо неизменных их клочков кожи, содранных с вражьих голов, на кожухе болтались конские да собачьи хвосты. На голове сидел островерхий клобук, а улыбающееся от уха до уха узкое лицо сверху покрывал угольно-чёрный печенежский узор – хватающий пастью солнце волк, да так, что один голубой глаз ряженого был как бы глазом волка, а другой – в середке ухваченного им светила.

– Ну, чего глядишь, не признал? – восторженно спросил ряженый. – Ух, добычи привалиииит!

– Ве… Верещага?! – Мечеслав хлопнул глазами.

Приятель шумно хлопнул руками о бока кожуха.

– Ну вот, не бывать теперь богатым! Признал всё ж!

– А ты что ж это… – против воли сын вождя Ижеслава потянулся к чёрному узору на лице друга.

– Эй, куда пальцами?! – Вольгость шарахнулся от руки вятича. – Размажешь!

– Так это у тебя – намалёванное? – облегчённо выдохнул Мечеслав.

– А ты чего думал! Сажу с салом затёр да расписался… или я дамся себе на лице печенежскую премудрость колоть? Я покуда ещё в уме. Да и они чужаку не станут. Что, похож на печенега-то?

– Не отличишь, – засмеялся Мечеслав Дружина. – Прям руки так и чешутся рубануть…

– Я те рубану! – с притворным испугом отшатнулся друг и тут же нагнулся к Мечеславову уху. – Между прочим, печенеги теперь с нами в союзе, понял? И не одно какое кочевье, а все три Высокие Тьмы!

Голубой глаз подмигнул вятичу из середины чёрного солнца.

Мечеслав прикусил губу. Хм, так вот куда Вольгость с Бояном пропадал…

И всё же – куда? Куда теперь пойдёт государь Святослав? Ладьи… печенеги… неужто на греков?

А как же Хазария? Как же… Бажера?!

За этими смутными мыслями он прослушал большую часть рассказа Верещаги.

– …Ну, тут, гляжу, быка ведут – ох и громадина, видел бы ты его, Дружина! Дюжина печенегов его на верёвках волокла, точно тебе говорю! Выволокли его в круг – и врассыпную. Ой, думаю, беда – степь голая, побежит бычара на нас, а рядом и дерева забраться нету. А напротив него Куря вышел. Только поглядел рогатому прямо в глаза налитые – тот и встал, будто всеми четырьмя копытами в землю вкопанный.

– Куря – это кто, князь ихний? – нахмурился упустивший нить рассказа Мечеслав.

– Дружина, ау! Я тебе про кого только что целую уповодь [31]толковал?! Он и князь, и кудесник, и ещё одни степные духи знают кто! Остальные князья-тёмники ему, Куре, в рот глядят, как птенцы неоперившиеся мамке. Кабы Боян его не… уговорил, не сносить бы нам голов, Перуном клянусь.

Вольгость даже плечами передёрнул – вовсе на себя непохоже.

– Да ну… вспоминать неохота… так я о чём толкую-то… вышел Куря к быку, глянул тому в глаза, тот будто окаменел. А Куря давай вокруг него кругом ходить, в бубен бить, колокольцами – а старик ими снизу доверху увешался – звенеть да орать на восемь сторон света. Я так понял, он печенежских Богов скликал. А может, бесов шугал, кто разберёт. Потом кааак заорал пуще прежнего – до сих пор, как вспомню, в ухе звенеть начинает, – Верещага и впрямь поковырял в левом ухе мизинцем, задрав полу печенежского клобука. – Выхватил из-под кожуха палаш да быку голову одним ударом и смахнул, как малец репей вичкой! Честное слово, своими глазами видел! А ведь старик дряхлый, в чём душа держится. Бояна – не поверишь – всё щенком сопливым да желторотиком ругал, а Вещий только улыбался в седую бороду, будто так и надо. Вот, думаю, не приведи Перун со Стрибогом в поле повстречаться – развалит надвое… а и одолеешь, так что за слава – старика убить? И так, и так неладно. Так я говорю, отвалил он быку голову-то, тот и брык копытами в небо. Младшие кудесники печенежские кожаный мех споренько так под кровь подставили, а Куря опять палашом машет – на восемь сторон, да вверх, да вниз – и голосит так, что, небось, в Киеве слыхать было.

Печенеги на тушу муравьями полезли. Вот честное слово – не всяк до десяти так быстро досчитает, как они быка освежевать успели, только пар красный облаком закатным пошёл. А Куря вокруг них ходит и кровью из кожаного меха наземь плещет да опять что-то приговаривает, ладно хоть вполголоса – заори он опять так же, да хоть вполсилы, я бы со степи глухим вернулся.

А после этого мясо уволокли к котлам, а шкуру сырой стороной на траву бросили, хвостом на закат, а где горло было – к восходу. И голову бычью там же, с восхода, примостили. Куря Бояна за руки взял, давай опять причитать, так с Вещим об руки до шкуры дошёл и там Бояна усадил, а тот руки на груди переплёл, да так и сидит на шкуре, посреди, где вдоль хребта полоса была, хоть там едва не дюжина человек ещё б уселась – говорю тебе, Дружина, здоровущий бык был, не шкура, а широкий двор!

Ну, потом печенеги давай из котлов уварившуюся бычатину на копья цеплять. Да так в пляс и пустились, каждый со шматом мяса на рожне. Подходят очередью к шкуре, на шкуру наступят одной ногою. И говорят – мол, я такой-то, да такого-то роду, такой Тьмы, со столькими и столькими воинами под стяг пойду. А это у них за обет – вроде как если мясо на копьё нацепил, на шкуру наступил, поклялся, значит, в бой идти и без этой самой шкуры с волосами вражьими домой не возвращаться.

Потом песню все затянули. Боян мне потом сказывал, что песня та страх какая древняя. Мол, когда пращуры болгар и печенегов – не всех, а Высокой Тьмы этой самой – на одном языке говорили, ещё тогда её пели…

Тут Вольгость Верещага запрокинул голову и, по всей видимости, решив посрамить расписанные им вопли степного кудесника, взвыл на печенежском наречии.

Народ вокруг шарахнулся, Мечеслав Дружина схватился за уши.

– Вольгость, чтоб тебя! – воскликнул, появляясь из толпы, Ратьмер. За ним шёл сын Ясмунда, на ходу дожёвывая свёрнутый в трубку блин. – А я думаю, неужто второй такой дурноголосый сыскался… ты ж к Бояну пению учиться пошёл! Или и он отступился?

Верещага, первые слова друга выслушавший с довольным видом, при имени Бояна смутился и отвёл глаза.

– Да тут, други… в общем, ученичество моё у Бояна закончилось.

Видать, и впрямь даже Вещий Боян с Вольгостевой неспособностью к пению не совладал, подумалось Мечеславу.

– Так когда мы в Киев вернулись, – продолжал Вольгость Верещага, глядя в сторону, – Боян какое-то зелье в котле намешал. Пошептал над ним, а потом мне дал выпить. И говорит: мол, чтоб ты, юнак, всю жизнь пел на славу, я сделать не сумею – тут разве сам Велес пособит. Но две песни в своей жизни ты споёшь хорошо. Одну – в день самой большой радости, какая у тебя в жизни приключится. А другую – в день самой чёрной беды.