Майкл Муркок - Левиафан шагает по земле

Служащие Белого Дома проводили нас в рабочий кабинет «президента», обставленный превосходной мебелью в старинном колониальном стиле. Эта комната пробуждала во мне такое ощущение, будто ничто не изменилось со старых добрых времен. Единственное различие состояло в запахе и в человеке, бездельно развалившемся в кресле у письменного стола возле окна. Вонь сочли бы отвратительной даже в одной из пивнушек Ист-Энда: смесь перегара, табачного дыма и человеческого пота. Пенфилд мог похвалиться бесформенно жирной тушей и красным лицом, которое несло на себе все признаки развратной жизни и излишеств. Одетый в полный генеральский мундир (пуговицы форменного кителя лишь ценой героических усилий сходились на необъятном брюхе), он сделал нам приветственный жест десницей, в которой держал сигару; шуйцей же, сжимающей стакан, пригласил садиться.

— Я рад, что ты все же явился, Джо, — сказал он, обращаясь к Кеннеди, с которым был хорошо знаком. — Наливай себе сам, коли хочешь.

Меня он игнорировал.

Кеннеди подошел к бару и налил себе большой бурбон.

— Мне так жаль, что я не смог привести тебе еще людишек, — сказал он. — Ну об этом-то ты уж наслышан, Фред, не правда ли? Нас обстреляла целая свора этих чертовых «броненосцев». Повезло нам, что мы вообще дотащили сюда свои задницы.

— Да, слыхал, слыхал, — Пенфилд направил свои маленькие ледяные глазки на меня. — А это ниггеровский прихвостень, не так ли?

— Лучше бы мне самому вам объяснить, — сказал я, хотя мне вдруг стало противно оправдываться. — Я примкнул к окружению Цицеро Гуда с тайным намерением положить конец его человеконенавистнической деятельности.

— И как вы себе это представляли, Бастэйбл? — спросил Пенфилд, наклоняясь вперед и подмигивая Кеннеди.

— Первоначальный мой план состоял в том, чтобы убить его, — спокойно сказал я.

— Но вы же этого не сделали!

— После того, как на сцену выступил Земной Левиафан, мне стала очевидна вся бессмысленность этого убийства. Гуд — единственный, кто держит в узде Черную Орду. Убить его означало бы только ухудшить положение белых в Америке.

Пенфилд скептически фыркнул, глотнул из своего стакана и прибавил:

— И как вы собираетесь это доказать? И как вы вообще можете убедить нас в том, что не работаете на Гуда и не намерены убить меня?

— Никак, — признал я. — Но я хотел бы обсудить с вами варианты борьбы с Земным Левиафаном. Его необходимо вывести из игры. Ваши бетонные стены остановят чудовище с тем же успехом, как если бы они были сделаны из бумаги. Вот если бы вы выкопали глубокие рвы, нечто вроде ловушек на гигантского зверя — вот тогда мы смогли бы, по крайней мере, ненадолго вывести его из боя.

Но «президент» Пенфилд только глупо ухмыльнулся и покачал головой.

— Мы далеко опередили вас, Бастэйбл. Знает?, нас защищает не одна только стена. У нас есть кое-что побольше. Вы видели только нашу так называемую «переднюю линию обороны».

— Нет ничего достаточно прочного, чтобы остановить чудовище, — повторил я.

— А, не знаю, — Пенфилд снова бросил на Кеннеди один из своих таинственных взглядов. — Не прогуляться ли тебе с ним разок, Джо? Думаю, мы можем ему доверять. Он все-таки из наших.

Кеннеди не выражал столь глубокой уверенности в этом.

— Ну.., если ты так считаешь…

— Разумеется! У меня чутье. Парень в полном порядке. Ну, немножко заблуждается.., с фантазиями у него не очень… Но он же все-таки англичанин… Он вполне приличный тип. Добро пожаловать в Вашингтон, мистер Бастэйбл! Вы увидите, как мы смешаем с дерьмом этот черный сброд.

Мы покинули Белый Дом на коляске, запряженной лошадьми, которую любезно предоставили в наше распоряжение. Кеннеди с некоторой гордостью заявил мне, что Белый Дом превращен в хорошо укрепленный арсенал и что каждое из окружающих его помпезных зданий буквально нашпиговано всеми крупнокалиберными орудиями, какие еще оставались в Соединенных Штатах.

Однако взгляд мой притягивала вовсе не архитектура, и заинтересовался я отнюдь не деталями оборонительной программы. Нет, меня занимало то, что мы, проезжая в двуколке, видели на улицах. В Вашингтоне постоянно проживало большое черное население. И теперь белые использовали это население в своих целях. Я видел изможденных, едва ли не умирающих от голода мужчин, женщин и детей, которые цепями на шее, вокруг запястий и щиколоток были скованы между собой. Они тащили на себе тяжелые грузы; камни и мешки с песком для оборонительных сооружений. Передо мной разыгрывались настоящие сцены из рабовладельческого прошлого: истекающие потом изможденные черные рабы в буквальном смысле слова трудились на износ под присмотром жестокого белого с длинным кнутом в руке, который тот с явным удовольствием то и дело пускает в ход. Я никогда не ожидал увидеть подобное в двадцатом веке! Я был просто в ужасе, однако прилагал все усилия, чтобы не выдавать своих чувств Кеннеди. А тот словно не замечал происходящего.

Не раз и не два я содрогался и пытался подавить тошноту, когда видел какую-нибудь несчастную, полураздетую женщину, падающую на землю. Мне было мучительно видеть, как обращались с этими людьми: пинали или били кнутом, покуда они снова с трудом не поднимались на ноги или же их не утаскивали товарищи по несчастью. Один раз я видел, как упал подросток, почти мальчик. Не оставалось никаких сомнений в том, что ребенок умер, и однако же те, кто был скован с ним цепями, продолжали тащить его за собой, не прекращая работы.

Я попытался совладать с отвращением и сказал так холодно, как только мог:

— Теперь понимаю, каким образом вам удалось столь быстро воздвигнуть эти стены. Вы снова ввели рабство.

— Ну что ж, можно назвать и так, — Кеннеди ухмыльнулся. — Черные, как и мы все, выполняют общественные работы. Они тоже должны вносить свой вклад в дело возрождения страны. Да и кроме того… — при этом он посерьезнел. — Подобные работы черные до сих пор выполняют лучше всех. А для большинства из них ничего лучше и не придумать. Они думают и чувствуют совсем не так, как мы с вами, Бастэйбл. Ну, это как с рабочими. Отберите у какого-нибудь пролетария его завод, и он становится сварливым, раздражительным и несчастным. И в конце концов умирает с тоски. Ну, и с черными то же самое.

— Что так, что так — судьба их не меняется, — заметил я.

— Ясное дело. Но таким образом они, по крайней мере, принесут хоть немного пользы.

Пока мы ехали по улицам Вашингтона, я, должно быть, успел увидеть несколько тысяч цветных. Некоторые, очевидно, были личной прислугой и потому находились в немного лучшем положении, нежели их товарищи по несчастью. Но большинство были скованы между собой. Все они были покрыты потом, хотя погода стояла довольно-таки морозная. На их лицах застыло выражение безнадежности. При виде их у меня не было ни малейшего повода испытывать гордость за мою расу. Непроизвольно я вспоминал достоинство, даже некоторое высокомерие, с каким держались ашанти.