Вильгельм Зон - Окончательная реальность

…Выжимая максимум мощности из мотора консульского «Мерседеса», Макс гнал из Загреба в Будву. Опаздывать нельзя. Не отрываясь взглядом от крутого серпантина дороги, Макс думал о том, что всякого рода пересеченность взаимосвязанных случайностей влияет на человеческие судьбы, а порой и на судьбы государств таким образом, что нет-нет да и появляется вновь гипотеза о заданной изначальности земного бытия, о существовании некоего фатума, говоря иначе, рока, определяющего все и вся на планете, включая тайну рождения личности и закономерность гибели ее в то или иное мгновение, угодное некоей раз и навсегда составленной программе.

Абдулла пришел в половине восьмого. Удачное время для встреч в кабаке, если только за разведчиком не следят. Посетители пьяны, крутят быстрые романы: договариваются с девочками; каждый занят собой, поэтому разговаривать можно спокойно. Они расположились на открытой веранде, прямо под стенами древней крепости. В двух шагах плескалось синее-синее море.

Лицо Абдуллы было осторожным, как у боксера, который примеривается к незнакомому дотоле противнику.

Лицо Макса было хитрым и улыбчивым. Как всегда.

Официант, поставив перед ними кофе, пожелал «приятно!».

Макс выложил на стол томик Гете.

Абдулла взял книгу, открыл на нужной странице и прочитал шифровку. Глаза его полезли на лоб, рот раскрылся…

Прошло несколько долгих минут, прежде чем Абдулла спросил:

– Вы понимаете, что сделает Иосиф Виссарионович, когда получит это донесение?

– Полагаю, правительство Симовича потеряет поддержку Советского правительства.

– Это само собой, я о другом. Представляете, что он сделает с тем, кто будет докладывать ему подобную информацию? И что он сделает потом с нами?

– Докладывать ему будет начальник Внешней разведки органов госбезопасности Фитин. Но, знаете ли, на этом месте в любом случае надолго не задерживаются. А что касается нас, – Макс помолчал, – мы солдаты, Абдулла, и должны выполнять свой солдатский долг перед Родиной.

– Но нельзя ли как-то смягчить формулировки?

– Не дело разведчика лессировать неприятные слова акварелькой. СССР пытаются затащить в войну, и наш с вами долг этому помешать. Во всяком случае, вынужден вас предупредить – у меня есть альтернативные каналы переброски информации, и я ими воспользуюсь.

Макс увидел, как потупился Абдулла, еще мгновение – и он возьмет шифровку.

Получив от Абдуллы документы Макса, Сталин расстроился. Сначала он скрежетал зубами, затем долго смотрел на большие деревянные часы, стоявшие в углу кабинета. Пока генерал Фитин в ужасе обливался холодным потом, Сталин размышлял: «В конце концов, есть люди, которым можно и нужно доверять, слишком уж высоко этот Макс забрался, если бы врал, врал бы умнее, по-другому бы врал. Видимо, в данном случае не врет».

Иосиф Виссарионович поднялся из-за стола и отошел к окну. В весенней синей ночи малиново светились кремлевские звезды. У Фитина, похоже, начинался сердечный приступ. «Пускай поживет еще», – вдруг отчего-то умилившись, подумал Сталин. Он набил трубку, скупо усмехнулся в усы и негромко спросил генерала:

– Но вы-то, Павел Михайлович, надеюсь, не считаете, что у меня вонючая жопа?

– Никак нет, товарищ Сталин, – пробормотал Фитин.

– Ну и хорошо, идите, работайте пока.

Когда Фитин вышел, Сталин вновь погрузился в раздумья. Он, конечно, понимал, что многое еще в экономике не сделано. Со времени революции прошло всего двадцать четыре года. Опыт управления огромным хозяйством только накапливался, традиции промышленного производства тоже.

Заключив пакт с Германией, Сталин сразу почувствовал главную трудность: он не мог открыто объяснить народу, что этот противоречивый союз вызван необходимостью подготовки к войне. Сталин знал статьи из английских газет о том, что Гитлер готовит удар по России. Но сам он не мог прийти к определенному выводу, играет Черчилль или же искренне предупреждает его о возможности вторжения. Сейчас все стало на свои места. Черчилль – провокатор, инспирировавший переворот в Белграде и насмехающийся вместе со своими югославскими приспешниками над ним – Великим Сталиным.

«Черчилль хочет втянуть нас в конфликт с Гитлером… Он думает, что мы наивные ребятишки, которых можно заманить на конфете в ад?»

Сталин быстро подошел к телефонному аппарату:

– Молотова ко мне, срочно…

Молотов протер пенсне. Только что Сталин сказал ему главное:

– Составьте ноту. Вежливую ноту. Очень вежливую ноту, на случай вторжения Гитлера в Югославию. Постарайтесь соблюсти приличия. Нота должна быть вежливой до такой степени, чтобы не унизить достоинство СССР. Пусть Наркоминдел подумает над текстом. Пусть Вышинский внимательно поработает над формулировками – он это умеет… Договора с Югославией не будет. Снимите этот вопрос с Политбюро. И еще, Вячеслав Михайлович, не сейчас, а впоследствии, когда будет удобно, обговорите с Риббентропом судьбу этого подлеца, Симовича…

Гитлер налил себе воды, сделал маленький глоток, на мгновение закрыл глаза, и странная улыбка тронула его лицо. Эта улыбка много раз обсуждалась в западной прессе, и Гитлер, читая выдержки из статей, специально собираемых серкретариатом, презрительно фыркал: «смех тирана», «игра в апостольскую доброту», «гримасы политического актера». Он-то знал, когда и почему рождалась эта странная, не зависевшая от его воли или желания улыбка.

В минуты высшего, как сейчас, успеха Гитлера захлестывала огромная, горячая, возвышенная любовь к тому человеку, имя которого было Гитлер, и тогда он улыбался. Он чувствовал себя со стороны совсем не таким, каким представлялся миллионам в кадрах хроники и на тысячах портретов, вывешенных повсюду. Нет, он видел себя голодным, в мятом сером пиджаке, много лет назад, когда впервые встретился с Хаусхофером.

Хаусхофер только что вернулся из Тибета, где провел годы в поисках таинственной Шамбалы, – страны «концентрата духа», страны, где живут боги арианы, увидеть которых и понять может лишь избранный. Хаусхофер сказал молодому фюреру национал-социализма, что великий человек есть не что иное, как выразитель духа, заданного извне, и лишь тот, кто отринет «прогнившую мораль буржуа» и осмелится выразить свое изначалие, не оглядываясь на предрассудки, поймет высшее и угодное высшим. «Разбей правду на малую – доступную толпе – и великую – достойную избранных, и ты победишь в этом мире. Жестокость в пути – счастье на привале».

Мистическая идея Хаусхофера сводилась к тому, что в Тибете четыре тысячи лет назад исчезла самая великая цивилизация из тех, что когда-либо были на земле. Тот, кто погиб, – погиб, а кто спасся, ушел из Тибета. Первый поток отправился на север Европы, ведомый живым богом, имя которому Тор. Второй поток осел на Кавказе. После того как Тибет опустел, там возникли два таинственных центра: Агартхи – храм неприятия этого мира, сокрытый в недрах Гималаев, и Шамбала, чьи силы могут повелевать временем и ускорять движение человечества к «окончательной полноте всех времен».