Вильгельм Зон - Окончательная реальность

– Где могила матери? – спросил я.

– Под Питером, в Павловске, – ответил Боббер.

– Хорошо, надо ехать, пойду собираться.

Перед отъездом я решил еще раз встретиться с Солженицыным. Политика меня больше не волновала, мне просто хотелось выслушать его мнение о пусть плохонько, но все-таки проделанной работе. Кроме того, необходимо вернуть ему крюковский архив. Потратив кучу денег на ксерокопии, я упаковал оригиналы, взял такси и отправился к Солженицыну.

– Вы знаете, – сказал он, ознакомившись с моими набросками, – я тоже поначалу думал, что автором «Тихого Дона» Крюков быть не может. Слишком мягкий, пустоватый, а то и слащавый. Слащавость в пейзажах, кстати, и в самом «Тихом Доне» осталась. Но постепенно, знакомясь со всем, что Крюков напечатал, что заготовил, я свое мнение изменил. Места отдельные рассыпаны у него во многих рассказах почти гениальные. Только разводнены. Когда же я некоторые лучшие крюковские куски стянул в одну главу – получилось ослепительно, глаз не выдерживает. – Солженицын заварил чай. – Шолохов не просто взял чужое, он испортил: переставил, изрезал, скрыл.

Я слушал, впитывая каждое слово. Теперь для меня стала важна любая деталь, любая интонация.

– Согласен, в романе нет единой конструкции. Нет соразмерных пропорций – это сразу видно. Вполне можно поверить, что управлялся не один хозяин.

– Мне кажется, вы должны захватывать шире. Весьма перспективно, если вы найдете и докажете, что в романе нижнедонской, а не верхнедонской диалект присутствует. Надо прямо по главам искать, отслаивать текст истинного автора. И вообще, взять бы себе задачу: кончить работу воссозданием, реконструкцией, если хотите, изначального текста романа! – Солженицын был воодушевлен.

– Боюсь, Александр Исаевич, вы переоцениваете мои возможности.

– Постарайтесь Вильгельм Павлович, у вас есть хватка.

Старое кладбище питерского пригорода Павловска было мрачным. В эту пору года казалось, что радостные лучи яркого солнца навек оставили старый парк и больше никогда не проникнут туда. Солнце в Петербурге зимой почти не поднимается над горизонтом, и здесь, в этот ненастный день, его как будто не было вовсе.

Казалось, что я бреду по мрачным аллеям царства Аида, заросшим вековыми дубами. Вокруг носятся бесплотные легкие тени умерших. Они сетуют на свою безрадостную жизнь без света и без желаний. Тихо разносятся их стоны, едва уловимые, подобные скрипу дубовых сучьев, колеблемых холодным зимним ветром. Вот металлический склеп, кружевная беседка, судя по цифрам, начало ХХ века… Нет возвращения из этого царства печали.

Я повернул налево. Мимо изъеденных временем мраморных памятников я двигался к новым участкам. Наконец черная ограда. Крашеный масляной краской железный крест. Буквы: Витицкая Екатерина Георгиевна. Цифры: 1910–1972. Совсем не старая. Всего-то 62 года.

Сумерки между тем сгущались. Стало грустно и страшно. Вдруг показалось, что я почувствовал дуновение. Неужели взмах крыльев Танатоса, подлетающего к умирающему, чтобы срезать мечом прядь волос с его головы и исторгнуть душу? Могильным холодом веют эти крылья. Вновь стало не по себе. Неужели и я стою на пороге мрачного царства, куда не доходят ни свет, ни радость, ни печали земной жизни? Я пошарил в кармане и отправил в рот таблетку. Последние годы глотать зелье почти не приходилось. Бросив играть, употреблял считанное число раз, но одну при себе имел всегда.

У трона Аида и прекрасный юный бог сна Гипнос. Он неслышно носится над землей и льет из рога снотворный напиток. Нежно касается он глаз людей, погружая их в сладкий сон. Могуч бог Гипнос, не могут противиться ему ни смертные, ни боги, ни даже сам громовержец Зевс: и ему Гипнос смыкает грозные очи. Носятся в мрачном царстве Аида и другие боги сновидений. Есть среди них дающие вещие и радостные сны, но есть и те, кто пугает и мучает страшными, гнетущими грезами, ввергающими в заблуждения и ведущими человека к гибели. Царство неумолимого Аида полно мрака и ужасов. Там бродит ужасное привидение, Эмпуса, пьющее кровь и пожирающее еще трепещущие тела. Там бродит чудовищная Ламия: ночью она пробирается в спальню счастливых матерей и крадет у них детей, отдавая несчастных на съедение собакам…

Вдали раздался вой. Одна из теней сгустилась и приблизилась.

– Вильгельм, здравствуй! Ты совсем замерз, простудишься, пойдем. Что с тобой? Ты что, не слышишь?

Я встряхнулся.

– Андрюха?! Какими судьбами?

Передо мной стоял Лучников. Он отпустил пшеничные усы и вообще выглядел превосходно.

– Боббер дал мне этот адрес, сказал, что ты сегодня здесь будешь, на могиле матери. – Лучников тактично замялся. – Просил приехать, поддержать тебя, он беспокоится. Достал мне визу, купил билеты, все организовал. Знаешь, он теперь в Готенбурге самый крутой. Такой молодец!

– Андрюха! Я так рад тебя видеть! Здорово, что ты приехал. Я и правда немного депресснул, как-то все навалилось… Ну ладно, пойдем, пойдем…

Мы добрались до станции и уселись в электричку, направляющуюся в Петербург.

– Рассказывай, как там, в Готии, что? Действительно «перестройка»? Большие изменения?

– Не поверишь, Вильгельм! Действительно большие изменения. Как ты уехал, так все и началось. Всего полгода прошло, и такие изменения! Никто не ожидал.

В принципе, я знал. Сидя целыми днями в Восточной Москве перед телевизором, я и не мог не знать, что происходит на Дону и в Крыму. Дискуссии о процессах, инициированных Алларихом Сергеевичем, были очень жаркими и занимали значительное место в репертуаре и Шустер, и Пушковой, и Штопаного, и других обозревателей. Одна из причин, по которой меня не очень воодушевляла работа по исследованию «Тихого Дона», как раз и заключалась в том, что официальная задача, поставленная мне СД через Умберто, вроде бы была выполнена. Дорогой Леопольд Ильич отправился на пенсию, введенная Алларихом Сергеевичем гласность поднимала острые вопросы готской идентичности и без всяких там Крюковых или Шолоховых. Я, конечно, с самого начала догадывался о том, что теперь знал точно: за предложением Умберто исследовать роман стоит нечто иное, гораздо более важное и загадочное. Тем не менее, быстро идущая на Дону перестройка энтузиазма не прибавляла. К зиме, кстати, там стали появляться публикации и про Шолохова. Говорили, что пора бы издавать «Тихий Дон». Одним словом, первым певцом новой исторической концепции я стать не успевал, а быть десятым или двадцатым… Кабы не новая информация, окончательно изменившая мое представление обо всем этом деле, я, наверное, совсем забросил бы писанину.

– Представляешь, – Лучников продолжал делиться впечатлениями, – разрешили кооперативам импортные операции! В два месяца завалили комиссионки заграничным барахлом. Хошь джинсы американские, хошь восточнороссийские, хошь мексиканские. Цены, конечно, – не подступишься, но все есть. Ананасы – и те есть. Но что цены? Кто хочет, вполне может заработать. Ты представляешь, богатые люди появились! Правда, и преступность: паяльнички, бывает, в жопу вставляют. Бандюков много развелось, разборки чуть ли не каждый день. Боббер – вон и тот без охраны нос из дому не кажет.