Вильгельм Зон - Окончательная реальность

– Читайте, там видно будет, – грозно, но и ободряюще сказал я.

Эдмундович устроился поудобней на грязном полу, почмокал губами и распевно начал: «Михаил Шолохов, „Тихий Дон“, книга вторая, часть четвертая, глава семнадцатая».

«Кинутые Корниловым на Петроград части 3-го конного корпуса и Туземной дивизии эшелонировались на огромном протяжении восьми железных дорог, станции и разъезды были забиты медленно передвигавшимися, застревавшими эшелонами. Полки находились вне всякого морального воздействия старшего командного состава, расчлененные сотни теряли меж собой связь. Все это создавало неразбериху, бестолковые, зачастую несогласованные распоряжения накаляли и без того напряженно-нервную атмосферу.

Встречая на своем пути противодействие рабочих и служащих железнодорожников, преодолевая препятствия, эшелоны корниловской армии тихо стекали к Петрограду, копились на узлах, вновь рассасывались.

Ночь пришла пасмурная. С залива дул сырой, пронизывающий ветер. На путях, в вагонах глухо переговаривались казаки да копытили деревянные полы лошади, обеспокоенные паровозными гудками. Из-за серой махины пакгауза вышел человек. Постоял, оглядел пути, отмеченные желтыми запятыми огней, уверенно пошел к эшелону. Шаги его мягко звучали на шпалах. Когда он миновал крайний вагон, его окликнули:

– Кто таков? Чего шляешься по ночам? Мы вас, жуликов, шлепаем! Присматриваешь, что плохо лежит?

Не отвечая, человек прошел до середины состава, спросил, просовывая голову в дверную щель вагона:

– Какая сотня?

– Арестантская, – хахакнули из темноты.

– Делом спрашиваю – какая?

– Вторая.

– А четвертый взвод где?

– Шестой от головы вагон.

У шестого вагона курили трое казаков. Один сидел на корточках, двое стояли рядом.

– Здорово живете, станичники!

– Слава Богу, – ответил один, всматриваясь в лицо подошедшего.

– Дугин где? Тут он?

– А вот я, – певческим тенорком отозвался сидевший на корточках и встал, каблуком задавил цигарку. – Не опознаю тебя. Чей ты? Откель? – Он вытянул бородатое лицо, стараясь разглядеть человека в шинели и помятой солдатской фуражке, и вдруг изумленно крякнул: – Илья! Бунчук! Любезный мой, откель тебя лихоманец вытряхнул?

Подержав в шершавой ладони волосатую руку Бунчука, нагибаясь к нему, негромко сказал:

– Это свои ребята, ты их не боись. Откель ты очутился тут? Говори же, ёж тебя наколи!

Бунчук за руку поздоровался с остальными казаками, ответил надломленным, чугунно-глухим голосом:

– Приехал из Питера, насилу разыскал тебя. Дело есть. Надо потолковать. Я, брат, рад видеть тебя живым и здоровым. – Он улыбался, на сером квадрате его большого лобастого лица белели зубы, тепло, сдержанно и весело поблескивали глаза.

– Потолковать? – пел тенорок бородатого. – Ты хучь и офицер, а нашим кумпанством, значит, не брезгуешь? Ну, спасибо, Илюша, спаси Христос, а то мы ласковое слово и ощупкой не пробовали, не то что раньше… – В голосе его подрагивали нотки скабрезного, но добродушного, беззлобного смеха.

Бунчук так же приветливо отшутился:

– Будет, будет тебе воду мутить! Ты все играешься! Шутки шутишь, а у самого борода ниже пупка.

– Бороду мы могем в любой час побрить, только скажи. А вот что там в Питере? Бунты зачались?

– Пойдем-ка в вагон, – обещающе предложил Бунчук.

В вагоне было душно. На дощатых стенах танцевали световые блики, качались и увеличивались в размерах безобразные тени, жирным лампадным светом дымился фонарь.

Тенористый Дугин откашлялся.

– Что скажешь, Илья Митрич, как нам в дальнейшем быть? Ить двигают нас к Питеру – что ты поделаешь?

– А что казаки гутарят?

– Гутарят, что если не будет Корнилова, то по колено в крови станет бродить Россия. После Керенского… когда власть перейдет к большевичкам.

– В Петрограде вам делать нечего. – Бунчук осклабился, вытер рукавом пот со лба и спросил: – А кто слухи про кровь распускает?

– Погоди трошки, Илья Митрич! – Дугин почесал бороду. – Ты вот про землишку лучше расскажи… Не заберут у нас?

Бунчук, вертясь во все стороны, щупал глазами Дугина, ждал. У него исчезла бывшая вначале уверенность в успехе своего предприятия. Вернувшись девять месяцев назад в большевистскую гущу, Илья вновь кровно сросся с ней – привык, что его чувствуют и понимают с полуслова. А тут, с бывшими земляками, требовались иной, полузабытый, черноземный язык, человечья изворотливость и большая сила.

– А ну, скажи: чем плохое Учредительное собрание? – все спрашивал и спрашивал Дугин. – Войсковые земли кому отойдут? Меньшевики ить тоже за народ? У нас Войсковой круг, власть народная – на что нам Советы? – и наконец – брехни много. Про Ленина… правда али нет?

Ну, это уж слишком. Бунчук стоял, обжигаясь потом, тяжко дыша, просверливаемый навылет одной мыслью: «Мне доверили такое большое дело – и вот я его поганю… Зуб на зуб не попадает… Другой на моем месте давно бы уже… О, черт, какая же я бездарь!»

– Откуда про Ленина слышал? Кто слухи распускает, Дугин, скажи по-хорошему, – внезапно жестко проговорил Бунчук.

– Гутарили промеж собой казаки, довелось слыхать, – испугался Дугин.

– Нет, браток! Ты, видать, плохо меня знаешь – говори прямо, кто?

– Ну, Калмыков, есаул, а што… имеет право.

Некоторое время посидели молча. Дугин достал папироску и, прикуривая от спички Бунчука, почувствовал от руки его сладкий смолистый запах конского пота. Коричневые волосы на тыльной стороне ладоней лежали густо, как лошадиная шерсть. Дугину невольно хотелось их погладить. Глотая терпкий дым, он проговорил:

– Однако спать пора. Ты, Илья Митрич, можешь без опаски ложиться.

Бунчук усмехнулся, потрогал прямые белые зубы. «Не мне опасаться надо», – подумалось ему.

Дугин кряхтел, укладываясь.

– У нас, дружок, вошки водются. Коли наберешься – не обижайся. С тоски такую ядреную вшу развели, что прямо беда! Каждая с холмогорскую телку ростом…

Кончив, Бунчук долго лежал, улыбаясь и не закрывая глаз.

Уснул не скоро, – его и в самом деле густо обсыпали вши, расползлись под рубахой огневой, нудной чесоткой; рядом вздыхал и скреб распухшую шею Дугин, отпугивала дремоту чья-то фыркающая беспокойная лошадь. Илья совсем уже было заснул, но неполадившие животные подрались, затопали, зло взвизжались.

Бунчук, одолеваемый вшами, перевернулся на другой бок и, с досадой сознавая, что сон ушел надолго, стал думать об услышанном. «Калмыков, значит, блядь. Знает все, проклятый!..» Бунчук сжал кулаки. Разжал. После долго растирал волосатую грудь, страшно дрожал губами…

Он не уснул до утра. С рассветом, пожелтевший, угрюмый больше, чем всегда, отправился на поиски Калмыкова. В восьмом часу он, наконец, увидел есаула. Сошлись. Калмыков остановился, холодно блеснул косыми черными глазами: